Елизавета Пиленко - так звали в миру мать Марию - родилась в Риге 21 декабря 1891 года. Сразу после рождения маленькой Лизе докторам пришлось сделать операцию ради спасения ее жизни, а через несколько дней во время крещения она захлебнулась в купели, и Лизу пришлось спасать во второй раз.

Ее детство и отрочество прошли около Анапы, куда ее отец агроном-любитель Юрий Дмитриевич Пиленко переехал в июне 1895 года после выхода в отставку. Его небольшое имение, доставшееся ему после кончины его отца отставного генерала и винодела Дмитрия Пиленко, находилось в шести верстах от Анапы. Мать Лизы происходила из рода Дмитриевых-Мамоновых. Весной 1905 года Юрий Пиленко был назначен директором Никитского ботанического сада, и семья переехала в Крым. В женской гимназии Ялты Елизавета закончила 4-й класс. Вскоре ее отец был переведён на службу в департамент земледелия в Петербурге, куда семья Пиленко переехала в мае 1906 года, а 17 июля Дмитрий Пиленко скоропостижно скончался.

Елизавета Пиленко со своим братом Дмитрием. Костюмированный праздник, 1899 год.

С 15 лет Лиза начала интересоваться литературой и искусством, была вовлечена в революционное движение, часто посещала литературные кружки, собиравшиеся вокруг поэтов Александра Блока и Вячеслава Иванова. На одном из таких литературных вечеров она познакомилась с Александром Блоком. В 1909 году она окончила Брюсовскую гимназию, получила аттестат с серебряной медалью и уехала летом в своё родовое имение на юг.

19 февраля 1910 года она вышла замуж за юриста, близкого друга многих литераторов, а впоследствии - католического священника византийского обряда Дмитрия Кузьмина-Караваева, работавшего в Русском апостолате в Зарубежье. Во время их недолгого брака Елизавета Юрьевна всё сильнее углублялась в религиозные поиски. В этот период были изданы ее первые книги «Скифские черепки», «Юрали» и «Руфь». Через несколько лет она разошлась с мужем и уехала с дочерью Гаяной в Анапу. Там она пережила начало революции, позднее примкнула к акмеистам, и вступила в партию эсеров. В 1918 году она была избрана городским головой Анапы.

В имении Гумилевых Слепневе, 1912 год. В центре - Анна Ахматова, слева от нее - Мария Кузьмина-Караваева, справа - Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева и художник Дмитрий Дмитриевич Бушен.

За поддержку большевиков она привлекалась отступающей Белой армией к суду, и ее чуть было не казнили вместе с другими сторонниками большевиков, но ей удалось избежать казни. В начале 1920-х годов она была сослана на запад, откуда в условиях невероятной бедности и лишений ей удалось добраться сначала до Турции, потом она попала в Сербию, а затем переехала в Париж.

Сербия 1923 год. Елизавета Скобцова с детьми: Юра, Настя, Гаяна

Во время переездов в ссылке она вышла замуж за военного судью Данилу Скобцова, который ее судил в Анапе. Семья Скобцовых приехала из Сербии в Париж в январе 1924 года. Во время долгого путешествия в Тифлисе у них родился сын Юрий, а в Сербии в 1922 году – дочь Настя.

Жизнь в другой стране была сопряжена с тяжелейшей нуждой, но проживание в эмиграции в очень тяжелых условиях дало огромный толчок будущей матери Марии для духовного расцвета. В парижской эмиграции она встретилась с единомышленниками и старыми друзьями, продолжала писать и публиковать статьи и стихи, читать лекции и учиться. В январе 1923 года из России была выслана большая группа интеллигенции, в том числе - Николай Бердяев. С 1925 года он возглавил в парижском Православном Богословском институте кафедру догматического богословия. Его выступления привлекали слушателей и вызывали огромный интерес, часто во время лекций возникали споры и обсуждения. Елизавета Юрьевна стала вольнослушательницей Богословского института. Атмосфера, в которой она оказалась, ее преобразила, на многие интересовавшие ее вопросы она нашла ответы, у нее появились единомышленники, она сблизилась с отцом Сергием Булгаковым, ставшим ее наставником и духовником.

Прибытие во Францию. Елизавета Скобцова с детьми: Юра, Настя, Гаяна

В Париже в то время выходило несколько ежедневных газет, журналов, открывались десятки издательств, русские лицеи и летние лагеря, при каждом православном приходе открывались детские воскресные школы. Кадетский корпус продолжал свою деятельность, политические движения и партии самого разного рода жили жаркими спорами. Все в эмигрантской среде все выглядело так, будто русские эмигранты жили не в изгнании, а уехали в длительную командировку. Общественная и культурная жизнь была очень активна, и Елизавета Юрьевна с тремя детьми, мужем и матерью оказалась в самой гуще этих событий.

Зимой 1925–26 годов тяжело заболела маленькая Настя, а 7 марта 1926 года она скончалась. Мать не отходила от постели умирающей дочери. Смерть девочки, как в свое время и смерть любимого отца, потрясла Скобцову. В 1934 году она написала: «Сколько лет – всегда – я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему... Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. О чем и как ни думай, – больше не создать, чем три слова: «любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть»... Эти строки можно считать началом пути, к которому она так долго внутренне готовилась. Смерть дочери определила для Елизаветы Скобцовой новую и самую важную цель ее жизни - без остатка отдать себя любви к ближнему.

С конца 1920-х годов в Париже она стала стараться оказывать поддержку тем, кто нуждался помощи. В 1927 году на V съезде Русского студенческого движения в Клермоне Елизавета Юрьевна была выбрана кандидатом в члены совета Движения, и с этого момента началась ее миссионерская деятельность. Формально она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране. Сама она писала в своих отчетах, что чаще всего эти лекции превращались в духовные беседы: «С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав, вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свободную минутку, как бы поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди, как в исповедальню. Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат. В таких трущобах о вере в Бога, о Христе, о Церкви говорить бесполезно, тут нужда не в религиозной проповеди, а в самом простом – в сочувствии».

Ее рассказ, как она посещала шахтеров в Пиренейских горах, на юге Франции, и с какой ненавистью она со своей проповедью была встречена этими людьми, заслуживает особенного внимания. Предложение Скобцовой провести беседу было встречено враждебным молчанием и словами: «Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!». И она согласилась: «Работала усердно, да только все платье водой окатила. А они сидят, смотрят... а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами – «Наденьте... Вы ведь вся вымокли». И тут лед растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед и завязался разговор». В беседе выяснилось, что один из шахтеров был на грани самоубийства. Елизавета Юрьевна поняла, что невозможно оставлять его в таком состоянии. Она решила уговорить его поехать к ее знакомым, где он смог восстановить свои душевные силы.

В ходе своей очередной поездки в Марсель, целью которой было спасти двух русских эмигрантов-наркоманов, она вошла в притон и вытащила оттуда молодых людей. Она села с ними в поезд и отвезла в семью, в деревню, где они стали постепенно приходить в себя. Елизавета Юрьевна рассказывала: «То, что я даю им, так ничтожно, поговорила, уехала и забыла. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно».

Она продолжала ездить и читать доклады во Франции, но каждый раз лекции переходили в человеческое общение, а душеспасительные разговоры чаще всего – в конкретные действия. Она оказывала помощь больным, осиротевшим детям и отчаявшимся от одиночества и нищеты женщинам. Елизавета Юрьевна часто задумывалась - что же необходимо сделать еще для нуждающихся?

За всей этой деятельностью, которой она отдалась без остатка, встал вопрос о невозможной дальнейшей жизни супругов. Елизавета Юрьевна стала стремиться к монашеству как самоотверженному служению Господу и людям, и митрополит Евлогий (Георгиевский) поддерживал в ней это стремление. С согласия ее супруга он дал ей церковный развод и 16 марта 1932 года постриг ее в церкви парижского Богословского института с именем Мария - в честь преподобной Марии Египетской.

В это время мать Мария продолжала писать стихи…

В рубаху белую одета…
О, внутренний мой человек.
Сейчас ещё Елизавета,
А завтра буду - имя рек.

Не помню я ча́са Завета,
Не знаю Божественной То́ры.
Но дал Ты мне зиму и лето,
И небо, и реки, и горы.

Не научил Ты молиться
По правилам и по законам, -
Поёт моё сердце, как птица,
Нерукотворным иконам,

Росе, и заре, и дороге,
Камням, человеку и зверю,
Прими, Справедливый и Строгий,
Одно моё слово: Я верю.

Под именем Мария она поселилась в келье в богословском институте, где много молилась и готовилась к своему монашескому подвигу. Отец Сергий Гаккель писал о ней: «Елизавета Юрьевна Скобцова отложила мирское одеяние, облеклась в простую белую власяницу, спустилась по тёмной лестнице с хоров Сергиевского храма и распростёрлась крестообразно на полу».

Митрополит Евлогий очень надеялся, что мать Мария пойдет по пути традиционного монашества, но этому не суждено было случиться. Мать Мария после пострига проехала по монастырям, побывала в Пюхтицком женском монастыре, ездила в Финляндию на Валаам, и не чувствовала свое призвание в затворнической жизни. Вся ее натура и готовность служения были направлены в народ, в люди и в мирское монашество. В 1932 году мать Мария поехала в Латвию и Эстонию, где посетила женские монастыри. В Пюхтицкой обители, ещё в советское время, о ней были сняты кадры художественного фильма. Уже тогда мать Мария поставила перед собой цель создать настоящий «приют». По ее замыслу это должен был быть дом, где люди могли бы не только поесть, но и получить гражданские права и потом найти работу.

В сентябре 1932 года мать Мария подписала свой первый контракт на аренду дома, в котором вскоре было открыто «Общежитие для одиноких женщин». Этот дом на улице Вилла де Сакс в Париже был снят ею без всяких надежных финансовых средств. Она взяла деньги в долг, и в будущем это повторялось часто. В начале 1930-х годов вокруг нее собралась группа единомышленников. Так возникло движение «Православное дело». Скобцова рассказывала: «Мы собрались вместе не для теоретического изучения социальных вопросов в духе православия. Среди нас мало богословов, мало ученых, и мы, тем не менее, хотим поставить нашу социальную идею и мысль в теснейшую связь с жизнью и работой. Мы помним, что «Вера без дел мертва». Название организации «Православное дело» придумал Николай Бердяев. Ближайшие помощниками и сотрудниками были Ф.Т.Пьянов, И.И.Фондаминский, К.В.Мочульский, отец Димитрий Клепинин, духовный наставник отец Сергий Булгаков, а уже в начале войны большую организационную помощь оказывал в течение полутора лет И.А.Кривошеин. К моменту открытия первого общежития «Православное дело» накопило немалый опыт. Силами организации не только создавались богословские кружки и проводились поездки с лекциями по Франции, но и организовывалась конкретная помощь.

Мать Мария и Николай Бердяев. 1930 год.

Первый дом, который стал приютом для всех нуждающихся, был старым и пустым зданием. Мать Мария сразу решила, что одна из комнат на втором этаже будет превращена в домовую церковь. Именно с церкви начались росписи стен, окон, вышивки для убранства. Постепенно дом заполнился «посетительницами», а уже через два года он не вмещал всех нуждающихся. Еще в 1912 году Мать Мария написала стихи, не зная, что через двадцать лет эти строки будут ей написаны на гобелене на евангельский сюжет:

О другой тишине буду Бога молить,
Вышивать бесконечный узор,
Поведет меня медленно алая нить
Средь пустынь и синеющих гор.
Вышью я над водою оливковый лес,
Темных снастей кресты, рыбарей,
Бесконечную синь распростертых небес,
Красных рыб средь прозрачных морей.
И средь синего полога голубь взлетит
С ореолом прозрачных лучей;
И средь звездных полей будет дьявол разбит,
Вышью золотом взмахи мечей.

О стихах матери Марии писал Евгений Богат: «Разве дело в том, насколько искусно огранены те или иные ее строки? Стихи матери Марии – нечто большее, чем стихи в обычном понимании. Она писала их не для публикаций, а потому, что должна была выразить душевную боль, поиск, порой безысходность».

Мать Мария с матерью Евдокией и матерью Любовью. Villa de Saxe, 1935 год.

В 1935 году дочь матери Марии Гаяна приехала в СССР и через два года умерла в Москве от дизентерии. Мать Мария, не смотря на несчастья в своей жизни, продолжала вести активную деятельность не только по благоустройству дома - она много ездила по Франции, списывалась с больницами, посещала их и привозила к себе в «общежитие» для восстановления сил самых разных людей. В своем тексте «В мире отверженных» мать Мария рассказывала: «Во-первых, удалось организовать Комитет помощи русским душевнобольным, в который вошли доктора-психиатры, как русские, так и французы, и различные лица, принявшие к сердцу тяжелое положение этих больных. Во-вторых, удалось, путем переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями (которых больше восьмидесяти) установить, что по крайней мере в 60-ти из них находятся на излечении русские. Общая цифра этих людей достигает 600 человек. Дома чрезвычайно разбросаны по всей Франции, русские распределены в них неравномерно – есть такие, где два-три человека, а есть и такие, где их несколько десятков. Перед Комитетом стоит задача посетить все дома, что, конечно, требует больших средств, даже при возможности поручить это дело в особо удаленных департаментах местным православным священникам. Но, несмотря на трудности этой задачи, кое-что мне удалось осуществить… Далее из всех моих впечатлений мне хочется выделить две семейные колонии – мужскую и женскую. Они находятся в департаменте Сены. Центр этого учреждения по составу больных не велик – это больница человек на пятьдесят, где есть зал для собраний, кинематографический зал, душ, парикмахерская, помещение для персонала и административное бюро. Принцип этой больницы-приюта, что больные распределены по квартирам у местных жителей. Правительство платит местным жителям, которые берут к себе домой больного, около 300 фр. в месяц. А лучший из хозяев на ежегодном конкурсе получает награду. Для местных жителей это своеобразное подсобное ремесло, а для больных – это возможность жить не в больничных стенах (эта больница может располагать только 50 койками, но располагает врачами и фельдшерами, которые еженедельно навещают больных). Мужчин, числящихся за этой больницей, – 800, а женщин – 500. Интересно заметить, что за 30 лет подобной практики существования колонии почти не было несчастных случаев, т. е. когда фельдшер замечает, что состояние больного ухудшается, он незамедлительно забирает его в больницу. Должна сказать, что система этих двух колоний произвела на меня самое отрадное впечатление. Теперь хочу перейти к вопросу о «русских» больных. Это понятие «русский» для меня и нашего «Православного дела» гораздо шире. Мне часто приходится иметь дело с больными вообще любой славянской народности. Они были рады объясниться со мной хоть на каком-то славянском языке и рассказать о своих нуждах. Ведь они даже французского не знают и объясниться с персоналом не могут... Я сама видела совершенно ужасающий случай (и, видимо, он не единственный), как один молодой поляк, только что приехавший во Францию и не знающий ни слова по-французски, заболел, но попал на излечение не в обыкновенную больницу, а в сумасшедший дом. Там-то я его и обнаружила. И сколько таких случаев еще! Многие из таких больных умоляют помочь им выйти отсюда. Не будем забывать, что больных среди них большинство и что выход для них невозможен. Но необходимо посещать больных как в нормальных стационарах, так и душевнобольных. Надо отвечать на их письма, посылать им газеты, книги, табак... Но есть категория людей, которым нужна не только такая «косметическая», но кропотливая и постоянная помощь. Необходимо, чтобы кто-нибудь взял на себя заботу об их устройстве на работу или нахождению им посильного труда, вне стен больницы. К этой категории относятся: бывшие пьяницы, сидящие иногда по пять лет и получившие дезинтоксикацию, потом жертвы всяческих несчастных случаев, падений, переломов, сотрясений мозга, плохо видящие и глухие. Посещая больницы, по составу людей из «русско-славянских» народов я видела за последнее время: несколько инженеров, художников, много офицеров, таксистов, простых казаков, одного банкира, солдата экспедиционного корпуса, одного калмыка. (Женщин гораздо меньше, чем мужчин.) Среди больных попадаются и очень молодые. Я видела трех слепцов и одному из них, по словам врача, операция помогла. Все эти люди нуждаются в общении на родном языке, участливости и внимании, так как все они одиноки».

Чем активнее разворачивалась деятельность матери Марии, тем острее проявлялась необходимость в аренде нового дома в Париже, и летом 1934 года мать Мария сняла новый дом на улице Лурмель. Этот дом был расположен в 15-ом округе Парижа, в самом центре «русского района». Плата за съем составляла 25 тысяч франков в год, что по тем временам было огромной суммой. Мочульский писал: «Денег никаких, риск огромный, но она не боится», - а сама мать Мария как бы отвечала ему: «Вы думаете, что я бесстрашная. Нет, я просто знаю, что это нужно и что это будет. На Сакс я не могла развернуться. Я кормлю теперь двадцать пять голодающих, а там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берет меня за шиворот и заставляет делать, что Он хочет. Так и теперь с этим домом. С трезвой точки зрения это – безумие, но я знаю, что это будет. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь».

Дом на улице Лурмель был настолько нежилым, что пришлось заниматься настоящей стройкой, но и это не стало препятствием для матери Марии, она ни минуты не оставалась без дела, занимаясь благоустройством дома, закупкой продовольствия, поездками по стране, вышивкой икон, написанием стихов и статей, а также организационной работой. Ее близкий друг и помощник профессор Мочульский вспоминал: «Комната, в которой живет мать Мария, – под лестницей, между кухней и прихожей. В ней большой стол, заваленный рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нем стоит корзинка с разноцветными мотками шерсти, большая чашка с недопитым холодным чаем. В углу – темная икона... Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда м. Мария не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: «Больше не могу так, ничего не соображаю. Устала, устала. Сегодня было около сорока человек, и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогонять». Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь, она отворяет и говорит мне: «Видите, так я живу».

Осень 1939 года. Слева направо: С.Б.Пиленко, Юра Скобцов, А.Бабаджан, мать Мария, Г.П.Федотов, о. Дмитрий Клепинин, К.В.Мочульский. На улице Лурмель.

14 июня 1940 года Париж был оккупирован, но работа матери Марии и «Православного дела» не только не прекратилась, а даже усилилась и расширилась. При немецкой администрации эта деятельность стала более опасной. 22 июня 1941 года после нападения Германии на СССР в Париже и окрестностях было арестовано больше тысячи русских эмигрантов. Все они были направлены в лагерь Компьень в ста километрах от Парижа. Среди арестованных были и соратники матери Марии по «Православному делу». Отец С.Гаккель писал: «В числе заключенных находился и Игорь Александрович Кривошеин. В конце июля он был освобожден. Его товарищи по заключению, чья судьба еще не была решена, поручили ему организовать помощь как заключенным в лагере, так и их семьям, многие из которых лишились средств к существованию. Чтобы осуществить это задание, И.А.Кривошеин обратился к С.Ф.Штерну, который годами занимался сбором пожертвований и оказания помощи нуждающимся. Штерн согласился помочь и посоветовал Кривошеину обратиться к матери Марии. Это была их первая встреча. Мать Мария приняла его ласково и сразу дала согласие на совместную работу».

После этого при помощи Кривошеина был организован комитет, в который помимо матери Марии, Кривошеина и С.Ф.Штерна, вошли отец Димитрий Клепинин, С.В.Медведева и Р.С.Клячкина. С 1941-го по 1942-й годы комитетом были отправлены сотни посылок семьям заключенных и нуждающимся, французский Красный Крест предоставил для перевоза посылок грузовик. Самый опасный период для «Православного дела» наступил в 1942 году. С 7 июня во Франции вступил в силу указ гитлеровской канцелярии о необходимости всем евреям носить «желтую звезду Давида». Практически с июля месяца начались массовые аресты евреев. В доме на улице Лурмель уже не хватало места для всех нуждающихся, а с возникновением необходимости в оказании помощи евреям работы только прибавилось. Кривошеин говорил: «Вопрос стоял уже не только о материальной помощи. Нужно было доставать для евреев поддельные документы, помогать им бежать в еще не оккупированную зону Франции, укрывать их и устраивать детей, родители которых были уже арестованы».

Юрий Скобцов. Лурмель, 1940 год.

8 февраля 1943 года состоялся обыск в доме на улице Лурмель. «Православное дело» было разгромлено гестаповцами, а сын матери Марии Юрий Скобцов был арестован. 9 февраля 1943 года мать Мария, отец Димитрий Клепинин и Ф.Пьянов были также арестованы гестапо, и заключены в пересыльную тюрму - форт Роменвиль. 27 апреля мать Мария в числе 213 арестованных была отправлена в женский концлагерь Равенсбрюк. В 1944 году 28 января Софья Борисовна Пиленко получила открытку от дочери из Равенсбрюка, в которой мать Мария писала: «Я сильна и крепка».

6 февраля в концлагере Дора погиб Юрий Скобцов. Тем временем, находясь в лагере, мать Мария посещала бараки, утешала женщин, вела беседы, читала им Евангелие и толковала его. Она была казнена 31 марта 1945 года в газовой камере лагеря Равенсбрюк. По одной из версий её гибели, накануне Пасхи, 31 марта 1945 года, она пошла в газовую камеру вместо одной из отобранных администрацией лагеря женщин.

В 1985 году мемориальным центром Яд Вашем матери Марии посмертно было присвоено звание «праведник мира», а 16 января 2004 года мать Мария была канонизирована Константинопольским патриархатом как преподобномученица.

Текст подготовил Андрей Гончаров

Использованные материалы:

Материалы сайта www.mere-marie.com
Материалы сайта www.ricolor.org
Тексты статей Ксении Кривошеиной

Кто я, Господи?

Кто я, Господи? Лишь самозванка,
Расточающая благодать.
Каждая царапинка и ранка
В мире говорит мне, что я мать.

Только полагаться уж довольно
На одно сцепление причин.
Камень, камень, Ты краеугольный,
Основавший в небе каждый чин.

Господи, Христос - чиноположник,
Приобщи к работникам меня,
Чтоб ответственней и осторожней
Расточать мне искры от огня.

Чтоб не человечьим благодушьем,
А Твоей сокровищницей сил
Мне с тоской бороться и с удушьем,
С древним змием, что людей пленил.

Прощайте, берега. Нагружен мой корабль...

Прощайте берега. Нагружен мой корабль
Плодами грешными оставленной земли.
Без груза этого отплыть я не могла бы
Туда, где в вечности блуждают корабли.

Всем, всем ветрам морским открыты ныне снасти.
Все бури соберу в тугие паруса.
Путь корабля таков: от берега, где страсти,
В бесстрастные Господни небеса.

А если не доплыть? А если сил не хватит?
О, груз достаточен... неприхотливо дно.
Тогда холодных, разрушительных объятий
Наверно миновать не суждено.

За этот день, за каждый день отвечу...

За этот день, за каждый день отвечу, -
За каждую негаданную встречу, -
За мысль и необдуманную речь,
За то, что душу засоряю пылью
И что никак я не расправлю крылья,
Не выпрямлю усталых этих плеч.
За царский путь и за тропу пастушью,
Но, главное, - за дани малодушью,
За то, что не иду я по воде,
Не думая о глубине подводной,
С душой такой крылатой и свободной,
Не преданной обиде и беде.
О, Боже, сжалься над Твоею дщерью!
Не дай над сердцем власти маловерью.
Ты мне велел: не думая, иду...
И будет мне по слову и по вере
В конце пути такой спокойный берег
И отдых радостный в Твоём саду.

Нет, Господь, я дорогу не мерю...

Нет, Господь, я дорогу не мерю, -
Что положено, то и пройду.
Вот услышу опять про потерю,
Вот увижу борьбу и вражду.

Я с открытыми миру глазами,
Я с открытою ветру душой;
Знаю, слышу - Ты здесь, между нами,
Мерой меришь весь путь наш большой.

Что же? Меряй. Мой подвиг убогий
И такой неискупленный грех,
Может, исчислением строгий, -
И найдёшь непростительней всех.

И смотреть я не буду на чашу,
Где грехи мои в бездну летят,
И ничем пред Тобой не украшу
Мой разорванный, нищий наряд.

Но скажу я, какою тоскою
Ты всю землю свою напоил,
Как закрыты дороги к покою,
Сколько в прошлом путей и могил.

Как в закатную серую пору
Раздаётся нездешний набат
И видны истомлённому взору
Вихри крыльев и отблески лат.

И тогда, нагибаясь средь праха,
Прячась в пыльном, земном бурьяне,
Я не знаю сомненья и страха,
Неповинна в свершенной вине.

Что ж? Суди! Я тоскою закатной
Этим плеском немеркнувших крыл
Оправдаюсь в пути безвозвратном,
В том, что день мой не подвигом был.

Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости , не могут оставлять комментарии к данной публикации.

***"Мы шли незримыми следами..." ***

Есть имена, которые окружены мифами, но мифы эти не искажают образ, а напротив, дополняют его, привнося новые краски, и еще более подтверждают логику характера. Такова мать Мария. Нет ее фотографий, нет записей ее голоса. Но остались воспоминания о ней. Остались ее стихи, ее философские труды. Осталась легенда о ее кончине. Мы никогда не узнаем доподлинно, как погибла она. Да и важно ли это? Нельзя не согласиться с одним из ее современников, что "есть нечто греховное, суетное в жажде реальных подробностей". Миф сделал ее святой. Это только подтверждает, что мать Мария "шла навстречу своему мученическому концу, не отклоняясь, не отстраняясь".
Зачем жалеть? Чего страшиться?
И разве смерть враждебна нам?
В бою земном мы будем биться,
Пред непостижным склоним лица,
Как предназначено рабам.
Эти слова написаны ею еще в 1916-м! Так кто же она, мать Мария? Странные мы люди. Мы много и с благодарностью вспоминаем мать Терезу, а спросите о матери Марии... В лучшем случае кто-то вспомнит одноименный фильм Сергея Колосова с Людмилой Касаткиной в главной роли...
Действительно - кто она? Поэтесса Серебряного века Кузьмина-Караваева? Философ Елизавета Скобцова? Или просто Лиза Пиленко, которая в 1916-м напишет:
Мне дали множество имен,
Связали дух земным обличьем...
А в поэме "Духов день" в 1942-м уточнит:
...И я вместила много; трижды - мать,
Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала.
А хоронить детей, как умирать.
Копала землю и стихи писала.
С моим народом вместе шла на бунт,
В восстании всеобщем восставала.
В моей душе неукротимый гунн
Не знал ни заповеди, ни запрета,
И дни мои,- коней степной табун,
Невзнузданных, носились. К краю света.
На запад солнца привели меня,
И было имя мне - Елизавета.
Елизавета Юрьевна, Лиза Пиленко, родилась 8/20 декабря 1891 года в Риге. Со стороны матери дворянские предки состояли в родстве с Фонвизиными и Грибоедовыми. Отец - юрист, товарищ прокурора Рижского окружного суда.
В 1895 году он оставит службу и переберется с семьей на юг, в Анапу, где займется виноделием, станет директором Никитского ботанического сада. Этот неожиданный кульбит закончился драматически - в 1896 году отец Лизы скончался. Мать увезла девочку в Петербург; правда, лето они по-прежнему буду проводить в Анапе.
Окончив в Петербурге гимназию, Лиза поступила на философское отделение историко-филологического факультета Бестужевских курсов. Этого ей показалось недостаточно, и Лиза оканчивает Петербургскую духовную академию. Только не надо ее представлять "синим чулком". Напротив, была она живая и общительная, с несвойственным для Петербурга "ярко-румяным цветом лица". Современники запомнили ее "жизнерадостно-чувственной, общительной особой". Очень избалованная матерью, Лиза производила впечатление взбалмошной и самоуверенной. Совсем другой ее увидел Александр Блок:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите...
Поэт понял, что это не рисовка, испугался своего видения и просит ее:
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как - только влюбленный
Имеет право на звание человека.
Увы, предчувствие поэта не обмануло: жизнь прелестной девушки из Анапы сложилась трагически. Вернее, "сложилось" - это для пассивных натур. Свою жизнь Лиза Пиленко выбрала сама и прожила ее "как назначено свыше, без слез и без ропота". Не покидает ощущение, что она знала свою судьбу, свой "огненный" конец:
Какой бы ни было ценой
Я слово вещее добуду,
Приближаясь к огненному чуду,
Верну навеки мой покой.
Пусть давит плечи темный грех,
Пусть нет прощения земного,
Я жду таинственного зова,
Который прозвучит для всех.
(1916)
Ее беспокоит только одно:
Лишь бы душа была готова.
Когда придет последний срок.
Не будем, однако, забегать вперед. На дворе 1910 год. Лиза во власти революционных идей, сближается с рабочей молодежью, ведет занятия в кружке при Петербургском комитете РСДРП. Пишет стихи. Высокая, полная, красивая, Лиза "одарена многообразной талантливостью", энергична, импульсивна. Тем удивительнее кажется окружающим ее выбор - Дмитрий Владимирович Кузьмин-Караваев. Сын известного профессора государственного права. Интеллектуал, погруженный в себя, ночи напролет просиживающий за книгами. Близкие в недоумении: что могло объединить столь разных людей? А подруга Лизы по гимназии Юлия Яковлевна Эйгер-Мошковская вспоминает: "Я была на свадьбе и когда увидела жениха, мне сразу стало ясно, что Лиза его создала в своем воображении, а может, хотела спасти от какой-нибудь бездны".
Брак действительно оказался неудачным и скоро распался, но до конца дней они поддерживали дружеские отношения. Дмитрий Владимирович перешел в католичество, стал монахом и покоится в Риме. Но в Париже он бывал, ибо "хотел видеть Лизу, он испытывал к ней... интеллектуальный интерес",напишет впоследствии его кузен Дмитрий Бушен.
После свадьбы Дмитрий ввел жену в свой круг, познакомил с Брюсовым, Гумилевым и Ахматовой, с которыми они были соседями по имению. Елизавета стала участницей "сред" на "башне" Вяч. Иванова, активным членом "Цеха поэтов". В 1912 году вышел ее первый сборник "Скифские черепки"" построенный как исповедь скифской царевны, оплакивающей гибель своего царства.
Я испила прозрачную воду,
Я бросала лицо в водоем.
Трубы пели и звали к походу,
Мы остались, мой идол, вдвоем.
Все ушли, и сменили недели
Миг, как кровь пролилася тельца,
Как вы песню победную пели...
Не увижу я брата лица.
Где-то там, за десятым курганом,
Стальные клинки взнесены;
Вы сразились с чужим караваном,
Я, да идол - одни спасены.
Я испила прозрачную воду,
Я бросала лицо в водоем...
Недоступна чужому народу
Степь, где с Богом в веках мы вдвоем.
Впервые прозвучало ее последующее жизненное кредо - преодоление трагического одиночества в слиянии с Богом. Критика откликнулась на ее дебют очень активно. Надежда Львова поставила Кузьмину-Караваеву в один рад с Цветаевой, а Владислав Ходасевич отметил, что "умело написана книга г-жи К.-К.". Сергей Городецкий посчитал главным достоинством книги - отсутствие стилизации, но тут же добавил, что главный недостаток - отсутствие стиля. Высоко оценил сборник сдержанный на похвалы Валерий Брюсов: "Умело и красиво сделаны интересно задуманные "Скифские черепки" госпожи Кузьминой-Караваевой. Сочетание воспоминаний о "предсуществовании" в древней Скифии и впечатлений современности придает этим стихам особую остроту".
Следующий сборник "Руфь" вышел четыре года спустя, в 1916 году.
Пусть будет день суров и прост
За текстами великой книги;
Пусть тело изнуряет пост,
И бичеванья, и вериги.
К тебе иду я, тишина:
В толпе или на жестком ложе,
За все, где есть моя вина,
Суди меня, Единый, строже.
О, Ты спасенье, Ты оплот;
Верни мне, падшей, труд упорный,
Вели, чтобы поил мой пот
На нивах золотые зерна.
Этот сборник особенно важен для понимания дальнейшей судьбы поэтессы. Здесь мы слышим предчувствие этой судьбы, ее скитания и странничества.
Я пойду и мерной чередой
Потянутся поля, людские лица,
И облаков закатных вереница,
И корабли над дремлющей водой.
Чужой мне снова будет горек хлеб:,
Не утолит вода чужая жажды...
Религиозный трепет ее стихов, любовь к Богу пронизывает весь сборник.
Наше время еще не разгадано,
Наши дни - лишь земные предтечи,
Как и волны душистого ладана,
Восковые, горячие свечи.
Но отмечены тайными знаками
Неземной и божественной мощи
Чудеса, что бывают над раками,
Где покоятся древние мощи.
И заканчивает словами:
В рощах рая Его изумрудного
Будет каждый наш промысел взвешен.
Кто достигнет мгновения судного
Перед Троицей свят и безгрешен?
Рукопись этого сборника Елизавета Юрьевна посылала Блоку на отзыв; ему она написала на подаренном впоследствии экземпляре: "Если бы этот язык мог стать совсем понятным для Вас - я была бы счастлива".
Сборник "Руфь", пишет Светлана Кайдаш, "был подлинным рождением религиозного поэта в России", и можно только пожалеть, что в грохоте мировой войны никто по-настоящему не расслышал этот голос".
Средь знаков тайных и тревог,
В путях людей, во всей природе
Узнала я, что близок срок,
Что время наше на исходе.
Не миновал последний час.
Еще не отзвучало слово;
Но, видя призраки меж нас,
Душа к грядущему готова.
За смертью смерть несет война;
Среди незнающих - тревога.
А в душу смотрит тишина
И ясный взгляд седого Бога.
Германская война и революции разрушили привычный мир: "исчезла горизонта полоса". Но Елизавета Юрьевна не стремилась склеивать "черепки" обрушенной жизни. Ее душа к грядущему готова. С радостью, с жаждой обновления встретила Кузьмина-Караваева Февральскую революции, вступила в партию эсеров. Октябрьская революция застала ее в Анапе, где она продолжила дело отца - занималась виноделием. Растила дочь. С мужем рассталась.
В феврале 1918 года Елизавета Юрьевна уже комиссар по делам культуры и здравоохранения, виноградники отданы казакам-хуторянам. Летом того же года она уезжает в Москву на съезд эсеров, а когда осенью возвращается в Анапу, ее арестовывают. В 1919 году за сотрудничество с большевиками Кузьмина-Караваева была предана военно-полевому суду Белой армии. От смертной казни спасло письмо в ее защиту, подписанное А. Толстым, М. Волошиным и Н. Тэффи и опубликованное в Одессе. И не только это. Возможно, решающую роль в этой истории сыграл член кубанского правительства Д. Е. Скобцов-Кондратьев. Видный казачий деятель влюбился в арестованную петербургскую поэтессу. Это и спасло ей жизнь.
В 1919 году вместе со Скобцовым, за которого она вышла замуж, Елизавета Юрьевна эмигрирует за границу: вначале в Югославию, а затем во Францию, в Париж. Здесь она поступает вольнослушательницей в православный богословский институт, ректором которого был философ отец Сергей Булгаков, ставший ее духовным отцом. В эти годы Скобцова пишет философские труды: "Достоевский и современность", "Миросозерцание Вл. Соловьева", воспоминания о Блоке, известие о смерти которого пережила очень тяжело.
В 1932 году умирает ее младшая дочь Настя. Это, считают биографы, послужило толчком для принятия важного решения: постричься в монахини. Но она осталась в миру - "она нашла для души своей соразмерную форму". Это уже потом ее путем последует мать Тереза и другие женщины, у которых
Самое вместительное в мире сердце.
Всех людей себе усыновило сердце.
Понесло все тяжести и гири милых.
И немилое для сердца мило в милых.
Господи, там в самой сердцевине нежность.
В самой сердцевине к милым детям нежность.
Подарила мне покров свой синий Матерь,
Чтоб была и я на свете Матерь.
(1931)
Потом, после перезахоронения дочери Насти, мать Мария призналась, что ей открылось "другое, какое-то всеобъемлющее материнство".
Но судьба послала ей новое испытание - в 1936 году умерла старшая дочь. Близких поразила реакция матери Марии на это горе: ни слез, ни оцепенения души. Только сожаление, "что сердце мира не вмещает". После смерти дочери вся без остатка отдалась работе.
Вместе о друзьями-философами, среди которых Н. Бердяев, отец С. Булгаков, Г. Федотов, мать Мария основала объединение "Православное дело". На улице Лурмель, 77 она устроила женское общежитие и дешевую столовую, для которой с рынка сама приносила продукты (монахине делали скидку). Мать Мария сама вела хозяйство, мыла полы, клеила обои, набивала тюфяки. А вечерами расписывала и вышивала иконы. Устраивала диспуты. Писала стихи. На удивление друзей, как она все успевает, где черпает силы, отвечала: "У меня к ним отношение такое - спеленать и убаюкать - материнское". Люди это чувствовали и стали ее называть просто Мать: "Мать сказала", "Мать просила"...
Война вновь разрушила жизнь. Первый порыв - ехать в Россию, помочь. Разум остановил - не доедет даже до границы. И ее общежитие становится убежищем для всех, кто спасался от нацистов, прежде всего для военнопленных и евреев.
Активная антифашистская деятельность Кузьминой-Караваевой вызывала раздражение у церковных иерархов. Что уж говорить о простых обывателях, которые обвиняли ее даже в том, что она обрекла на смерть своего сына. Юрию было 23 года, когда его и священника Клепинина нацисты взяли заложниками, правильно рассчитав, что мать не оставит своего ребенка. Это было 9 февраля 1943 года. Мать Мария тут же вернулась в Париж. Ее посадили в крепость в Ромэнвиле, затем перевели в Компьенский концлагерь. Она так и не узнала о гибели сына...
Последние два года мать Мария провела в концлагере Равенсбрюк. Оставшиеся в живых вспоминают эту несгибаемую женщину, которая свой кусок отдавала слабым.
Приближался конец войны. Наступила весна. Природа ожила, сердца людей переполняла надежда. Но торопились нацисты замести следы, уничтожали заключенных. 31 марта 1945 года, в Страстную пятницу, закончила свой земной путь мать Мария. Она, гласит молва, шагнула в печь вместо молодой девушки. А нам оставила завещание:
У каждого имя и отчество
И сроки рожденья и смерти.
О каждом Господне пророчество:
Будьте внимательны, верьте.
И в заключение хочется сказать вот что: Елизавета Юрьевна бесконечно любила Россию. Она мечтала после войны вернуться на родину: "Я поеду после войны в Россию - нужно работать там, как в первые века христианства..." В наших с вами силах сделать так, чтобы ее возвращение состоялось. Знанием о ней. Памятью о ней. Читайте ее стихи. Они не просты, они требуют погружения, требуют участия души и сердца, ибо ее стихи - внутренние монологи о жизни, смерти, добре и зле, стихи-предостережение, стихи-напутствие. "Надо уметь ходить по водам,- говорила мать Мария.- Надо все время верить. Мгновение безверия - и начинаешь тонуть".

Подвел ко мне, сказал: усынови
Вот этих, - каждого в его заботе.
Пусть будут жить они в твоей крови, -
Кость от костей твоих и плоть от плоти.
Дарующий, смотри, я понесла
Их нежную потерянность и гордость,
Их язвинки и ранки без числа,
Упрямую ребяческую твердость.
О Господи, не дай еще блуждать
Им по путям, где смерть многообразна.
Ты дал мне право, - говорю, как мать,
И на себя приемлю их соблазны.

Припасть к окну в чужую маету
И полюбить ее, пронзиться ею.
Иную жизнь почувствовать своею,
Ее восторг, и боль, и суету.
О, стены милые чужих жилищ,
Раз навсегда в них принятый порядок,
Цепь маленьких восторгов и загадок, -
Пред вашей полнотою дух мой нищ.
Прильнет он к вам, благоговейно-нем,
Срастется с вами… Вдруг Господни длани
Меня швырнут в круги иных скитаний…
За что? Зачем?

Устало дышит паровоз,
Под крышей легкий пар клубится,
И в легкий утренний мороз
Торопятся людские лица.
От города, где тихо спят
Соборы, площади и люди,
Где темный каменный наряд
Веками был, веками будет,
Где зелена струя реки,
Где все в зеленоватом свете,
Где забрались на чердаки
Моей России милой дети,
Опять я отрываюсь вдаль,
Опять душа моя нищает,
И только одного мне жаль, -
Что сердце мира не вмещает.

Жизнь Елизаветы Юрьевной началась как сказка

Трудно и больно писать об этой удивительной женщине, духовной дочери Сергия Булгакова, так сильно любившую жизнь, своих родных, друзей и товарищей. Жизнь этой очаровательной девушки начиналась как сказка. Елизаве́та Ю́рьевна Пиленко, по первому мужу - Кузьмина́-Карава́ева, по второму - Скобцова, родилась 8 декабря 1891 в Риге в семье юриста Юрия Дмитриевича Пиленко и Софии Борисовны (урожденной Делоне). Ее дом № 21 по улице Элизабетес в г. Риге (архитектор Э. Тромповский) сохранился до наших дней. По распоряжению общественности в 2011 году на нём установили мемориальную доску с надписью: «Здесь родилась святая Мать Мария, урожденная Елизавета Пиленко (1891-1945)».

В 1895 году Юрий Пиленко вышел в отставку и переехал с семьей в Анапу. Там, в шести верстах от города, находилось имение Джемете - дом с виноградниками, доставшийся ему после смерти отца, отставного генерала и известного винодела Д. В. Пиленко. В мае 1905 года за успехи в виноградарстве Юрия Дмитриевича назначили директором Императорского Никитского ботанического сада и одновременно - директором училища садоводства и виноделия, в результате чего его семья переехала в Ялту. В южном городе Лиза Пиленко окончила 4-й класс ялтинской женской гимназии с наградным листом 2-й степени.

Весной 1906 года за успехи в работе и верность его Императорскому величеству Ю.Д Пиленко был перевели на службу в Петербург. Но случилось непоправимое. Выехать к месту назначения он не успел: 17 июля 1906 года он скоропостижно скончался в Анапе. Смерть отца потрясла Лизу. В связи с такой трагедией, как позже признавалась, она потеряла веру в Бога.

В августе 1906 года, овдовевшая С. Б. Пиленко с двумя детьми - Лизой и Дмитрием, переехала в Петербург. Сначала Лиза училась два года в частной гимназии Л. С. Таганцевой, затем перешла в гимназию М. Н. Стоюниной, которую закончила с серебряной медалью весной 1909 года. По рекомендации матери, Лиза поступила на высшие Бестужевские курсы, на философское отделение историко-филологического факультета. В феврале 1908 года Лиза Пиленко познакомилась с Александром Блоком, с которым у неё впоследствии завязались сложные отношения и длительная переписка.

19 февраля 1910 года Елизавета Пиленко вышла замуж за помощника присяжного поверенного Дмитрия Кузьмина-Караваева, бывшего большевика и близкого знакомого многих столичных литераторов. Вместе с ним посещала собрания «на башне» Вячеслава Иванова, заседания «Цеха поэтов», знаменитые религиозно-философские собрания, общалась с Николаем Гумилёвым, Анной Ахматовой, Осипом Мандельштамом, Михаилом Лозинским и Алексеем Толстым.

Бестужевские курсы Лиза не окончила. Весной 1912 года, с помощью друзей поэтов, она издала первый сборник стихов под названием - «Скифские черепки», который положительно встретили критики. Атмосфера столичной элиты стала тяготить Елизавету Юрьевну и она, по совету друзей, уехала сначала на курорт Бад-Наухайм, затем перебралась в Крым. Там она общалась с Алексеем Толстым, приехавшим погостить у Максимилиана Волошина и Аристархом Лентуловым.

Весной 1913 года Елизавета Юрьевна оставила своего мужа Дмитрия Кузьмина - Караваева, хотя официальный развод был получен лишь в конце 1916 года.

18 октября 1913 года у Кузьминой-Караваевой родилась дочь, которой она дала имя Гаяна (греческое - «земная»). В начале 1914 года Елизавета Юрьевна послала Блоку рукопись своей новой книги стихов «Дорога». Поэт вернул ее для переработки и исправления многих стихов. Данный сборник так и не был издан. В этот период в жизни Елизаветы Кузьминой-Караваевой происходит душевный разлад. По ее словам, у нее - «перепутья». Ее все больше тянет к религиозным вопросам, особенно занимало ее христианство, русская православная вера и монашество. Появились у нее размышления о цели и смысле жизни, которая не совсем ладилась. В апреле 1915 года Елизавета Юрьевна опубликовала философскую повесть «Юрали», написанную под впечатлением чтений Евангелия. А через год вышел сборник ее стихов «Руфь», в который вошло много стихов из неопубликованного сборника «Дороги».

Февральскую революцию Кузьмина-Караваева встретила с энтузиазмом. В марте 1917 года она вступает в партию эсеров, программа которой ей была по душе. Почти весь 1917 год Елизавета Юрьевна провела в Анапе, занимаясь общественно-политической работой. В феврале 1918 года ее избирают городским головой Анапы. А после изгнания белогвардейцев, когда большевики взяли власть в городе, Кузьмина-Караваева, хотя и не разделяла коммунистических взглядов, заняла должность комиссара по здравоохранению и народному образованию. Она встала на защиту населения от грабежа и террора. Когда Анапу захватили войска Деникина, Елену Юрьевну арестовали, ей грозила смертная казнь за «комиссарство» и участие в национализации частной собственности. 15 марта 1919 года дело Кузьминой-Караваевой рассматривал краевой военно-окружной суд в Екатеринодаре, и только благодаря квалифицированным адвокатам, она получила всего две недели ареста.

Летом 1919 года Кузьмина-Караваева вышла замуж за Д. Е. Скобцова, кубанского казачьего старшину, бывшего председателя Кубанской Краевой Рады. После разгрома Белого движения на Кубани, весной 1920 года, Елизавета Скобцова с матерью и дочерью Гаяной эвакуировались в Грузию, Там же у Елизаветы Юрьевны родился сын Юрий. Затем вся семья Скобцовых эмигрировала в Константинополь, оттуда в Сербию, где 4 декабря 1922 родилась дочь Анастасия. По рекомендации отца Сергия Булгакова семья Скобцовых уезжает в Париж. Это произошло 6 января 1924 года.

За два года, 1924-1925, Елизавета Скобцова опубликовала в эмигрантских журналах повести «Равнина русская» и «Клим Семенович Барынькин», в которых описывается трагедия Гражданской войны в Крыму, а также автобиографические очерки - «Как я была городским головой» и «Друг моего детства». Особое место в ее прозе занимает мемуарно-философское эссе «Последние римляне».

7 марта 1926 года умерла от менингита её младшая дочь Анастасия. Потрясенная горем, Елизавета Скобцова почувствовала духовное перерождение и открыла для себя новый смысл жизни в служении людям во имя Бога. С 1927 года она стала активным деятелем Русского студенческого христианского движения (РСХД), в качестве разъездного секретаря путешествовала по Франции, посещая русские эмигрантские общины, выступала с лекциями, публиковала заметки о тяжёлой жизни эмигрантов. Заочно окончила Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже.

16 марта 1932 года в церкви Свято-Сергиевского православного богословского института Елизавета Юрьевна приняла от митрополита Евлогия (Георгиевского) монашеский постриг. Ей было присвоено имя Мария в честь святой Марии Египетской. По благословению духовного отца протоиерея Сергия Булгакова мать Мария начала своё нетрадиционное монашеское служение в миру, посвятив себя благотворительной и проповеднической деятельности. Она организовала в Париже общежитие для одиноких женщин, создала отделение для туберкулезных больных в Нуази-ле-Гран под Парижем. Она была в нем и сестрой хозяйкой, и лекарем, и заведующей отделением: ходила на рынок, готовила пищу, делала уборку помещений, расписывала домовые церкви, вышивала для них иконы и плащаницы.

Мать Мария сама ходила по ночлежкам, трущобам и притонам, чтобы протянуть руку помощи своим измученным соотечественникам. Русских во Франции было более миллиона, и большинство из них жило в нужде. Созданное ею общежитие для бедных на ул. Лурмель, 77, часто критиковали за "богемную евангельскую атмосферу", и некоторые монашки со священниками не выдерживал этой атмосферы и преждевременно покидали своих несчастных больных.

При общежитии была устроена церковь Покрова Пресвятой Богородицы, курсы псаломщиков и миссионерские курсы. В 1935 году, по инициативе монахини Марии, было создано благотворительное и культурно-просветительское общество «Православное дело». В него вошли такие известные философы как Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Георгий Федотов и многие другие.

В июне 1935 года в Париже произошла встреча матери Марии с советским писателем Алексеем Толстым. А в июле он навсегда забрал с собой в Россию старшую ее дочь - 22-х летнюю Гаяну.

Елизавета Кузьмина - Караваева и Алексей Толстой

Среди представителей русской творческой интеллигенции, с которыми общалась в Петербурге Е. Ю. Кузьмина-Караваева, имя Алексея Толстого (1882-1945) занимает значительное место. Их частые встречи скорее носили характер философско-богословского и литературного направления. И хотя они были разными людьми, как по темпераменту, так и политическим, и религиозным вопросам, они чувствовали взаимную симпатию друг к другу. Объединяла их поэзия, литература, интеллектуальность, жизненные проблемы и взаимная дружба. Общение оставило заметный след в жизни каждого из них, хотя для Елены Юрьевной след этот оказался трагическим.

Весной 1911 года Алексей Толстой со своей гражданской женой С. И. Дымшиц и новорождённой дочерью Марьяной приехал из Парижа в Петербург. Там он сразу окунулся в мир столичной «богемы»: посещал разные кружки, редакции журналов и газет. По-видимому, в конце этого года Елизавета Кузьмина-Караваева, которой было всего 20 лет, познакомилась с этим интересным литератором и собеседником. Она была начинающей поэтессой, а граф Толстой, которому исполнилось тридцать, известным писателем и автором нескольких увлекательных книг. Встречи их, в основном, происходили в редакции журнала «Аполлон» и в поэтическом объединении Николая Гумилёва «Цех поэтов».

И хотя Толстой очень быстро охладел к «Цеху» и отошёл от него, Елизавета Кузьмина-Караваева стала его активной участницей. Благодаря поддержке друзей-поэтов в марте 1912 года она выпустила свой первый сборник стихов под названием - «Скифские черепки»». К удивлению и радости автора, скромная книжечка вызвала большое количество откликов, преимущественно благожелательных. Книжку заметили, оценили, и молодая поэтесса Елизавета Юрьевна приобрела известность и заняла свое место в литературном мире Серебряного Века. Чтобы понять причину трагедии судьбы матери Марии, нам надо перенестись в детство ее дочери Гаяны, проходившее в годы гражданской войны. Гаяна училась школьным предметам дома. Её бабушка С. Б. Пиленко обладала очень высокой дворянской культурой, которую щедро передавала своей внучке. Мать Гаяны, как мы знаем, была поэтессой, художником, философом, что положительно отразилась на ребенке. Отчим девочки Дмитрий Скобцов, в прошлом учитель, терпеливо передавал ей свои знания разных предметов.

Завершилось образование Гаяны уже за рубежом, в Париже, куда переехала семья Пиленко. Отношения в их семье были теплыми: мать и дочь любили друг друга. Елизавета Юрьевна частенько брала с собой Гаяну, когда по делам службы ездила по местам «русской Франции», где жили и трудились русские эмигранты. Вдвоем они были и на съездах Русского Христианского Студенческого Движения (РХСД). Когда мать Мария основала Дом для бедных, Гаяна помогала матери по хозяйству. Она даже помогала куховарить в столовой общежития на улице Лурмель 77 в Париже. Гаяна была очень общительной девушкой, дружила со своими сверстниками, юношами и девушками, разделявшими ее взгляды на жизнь и общество. Вполне закономерно, что о жизни в Советском Союзе у Гаяны не было никаких представлений. Это была другая страна, враждебная капиталистической Франции, другой мир, который для нее был наглухо закрытым.

В июне 1935 года в Париже открылся 1-ый Конгресс Европейских Писателей в защиту Культуры и искусства. Для участия в нем в составе группы советских писателей приехал давний знакомый Елизаветы Юрьевны писатель Алексей Толстой. Его выступление на Съезде о развитии демократии, гуманизма и построения социализма в Советском Союзе, вызвало бурные аплодисменты. А. Толстой был большой мастер «пускать пыль» в глаза, отличался красноречием и энциклопедичностью знаний. Его авторитет, прекрасное ораторское искусство использовалось новой властью в качестве «наглядной агитации» для заманивания в нашу страну эмигрантов: писателей, деятелей культуры, философов, других известных лиц. На Призыв Алексея Толстого откликнулись многие писатели и культурные деятели, в том числе Максим Горький и Александр Куприн.

В дни работы Конгресса Алексей Толстой встречался с матерью Марией и имел с ней продолжительные беседы. Религиозную позицию - стать монахиней и отдать все свои силы на служение Богу, он не одобрил.

А. Толстой познакомился с дочерью Елизаветы Юрьевны Гаяной, которая, наслушавшись «сладких песен» писателя о жизни в Советском Союзе, захотела в нем побывать и притом срочно. После закрытия Конгресса Алексей Толстой, как и обещал, забрал с собой юную особу для продолжения учебы и воспитания в родной для них стране. Ехали они отдельно от остальных членов делегации, через Лондон. Так решил маститый писатель. С дороги он писал своей жене Н. Крандиевской: «Из Парижа я вывез дочь Лизы Кузьминой-Караваевой, Гаяну. Она жила в нечеловеческих условиях и, кроме того, была лишена права работы. Девочка умная, коммунистка, ей нужно учиться в вузе. Я думаю так: до осени она будет жить в Детском Селе, а осенью — в прежней комнате Марьяны Дымшиц. Всю историю про Лизу /она монахиня/ и про Гаяну расскажу подробно». (1) Конечно, по стилю письма легко заметить, что написано он не столько писателем, сколько работником советских следственных органов, отвечающих за безопасность писателей в чуждой для советов стране.

Елена Юрьевна тоже рвалась уехать на свою родину, но ее религиозные убеждения не позволили это сделать. Ее время еще не пришло. Мать благословила свою дочь на добрые дела в Советской стране. Она напутствовала Гаяну стихами, представляя её библейской голубкой, вылетающей на волю в поисках суши, после Великого Потопа. Но Отъезд Гаяны вызвал негативную реакцию среди близких друзей сестры Марии. Её не раз упрекали в любви к России, коммунистическому строю и родным соотечественникам.

Эта поездка закончилась страшно. В конце августа 1936 года Гаяна скончалась в Москве. Весть об этом дошла до Парижа только через месяц. Мать Мария была убита горем. Многие опасались за ее здоровье, ожидая худшего. Критик и друг Елизаветы Юрьевной К. В. Мочульский, передает её слова после смерти Гаяны: «Бессонными ночами я её видела и с ней говорила… всё было темно вокруг и только где-то вдали маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть». (2).

Мать Мария тяжело выдержала этот удар судьбы. Встречи её с А. Толстым в Париже летом 1935 года были последними, больше они никогда не встретятся, и она никогда не узнает правду о смерти своей любимой дочери. Тайна этой смерти была такой же жестокой, как сама жизнь матери Марии.

Судьба дочери Гаяны в Москве

Пасынок А. Толстого Ф. Ф. Волькенштейн в своих воспоминаниях пишет: «Однажды мы приехали на машине в Ленинградский порт встречать возвращающегося из Франции отчима (1935 г.). Мы увидели его, машущего нам рукой с верхней палубы. Он спускался по трапу, сопровождаемый носильщиком, нагруженным чёрными заграничными чемоданами. С ним рядом шла тоненькая девушка, пугливо озирающаяся вокруг. Взяв её за руку, отчим сказал: «Вот я вам привёз подарок. Ты помнишь, Туся (жена, Н. Крандиевская) - Лизу Кузьмину-Караваеву? Это её дочь Гаяна. Она коммунистка и хочет жить в Советском Союзе. Гаяна пока будет жить у нас» (3).

У Алексея Толстого был роскошный барский дом в Царском Селе, подаренный ему революционной властью. Новые хозяева его отличались открытостью и хлебосольством. Но кроме большой семьи писателя, в нём всегда кто-нибудь гостил или ночевал. В доме было много прислуги, был и лакей, как в старину. Волькенштейн рассказывает: «Гаяна стала жить у нас, постепенно свыкаясь с новой обстановкой и новыми людьми. Спустя некоторое время она поступила на Путиловский завод (ошибка, фабрика Волькенштейна), чтобы получить, как говорил отчим, «рабочую закалку», а затем поступить в ВУЗ. Она вставала в пять часов утра, возвращалась домой измученная. Часто по вечерам она, подолгу молча, сидела на ступеньках нашей террасы. Как на заводе, так и у нас в семье мало кому до неё было дело». (4)

В Париже Гаяна отличалась молодым задором, всегда была активной, веселой и необыкновенно доброй. Она напоминала свою мать в её молодые годы. Сама сестра Мария очень образно сказала о дочери, что это не девушка, а «пир огня и света». Подтверждает такую версию и Доминик Десанти (1919-2011), автор книги «Встречи с матерью Марией. Неверующая о святой». (Перевод Т. Викторовой, Санкт-Петербург, 2011). Она вспоминает: «А с Гаяной мы подружились. Вместе бродили по городу, сидели в кондитерской, много говорили. Гаяна хотела вернуться в Россию, считала, что только там действительно сможет найти себя. Она познакомилась с молодым человеком, переводчиком при советском посольстве. Он предложил выйти за него замуж и уехать в Россию. В это же время группа советских писателей - среди них были Пастернак, Бабель, Алексей Толстой - приехали в Париж на антифашистский конгресс. Гаяна познакомилась с Алексеем Толстым, и он сказал: «Выходи замуж, а я тебя привезу как свою секретаршу». Он уговорил мать Марию отпустить Гаяну, и она уехала». Переводчиком в советском посольстве и был Георгий Мелия.

В Ленинграде Гаяна была другим человеком. «Огня в крови у неё уже не было» - как скажет сын писателя Никита Алексеевич Толстой. У нее появилась молчаливость и замкнутость, а еще печаль и задумчивость. Гаяна была больше грустной, чем веселой. Наверное, это объяснялась тем, что она оказалась в совершенно чуждой ей обстановке, среди недружественных и даже враждебно к ней настроенных людей.

Хотя другой сын Толстого, Дмитрий, наоборот, вспоминал Гаяну как милую, чистосердечную, открытую, живую, приветливую, доброжелательную и весёлую девушку, и в то же время, очень простую и наивную. Он говорит, что в их доме всевозможные розыгрыши и хитрости были частью их быта. «Её можно было легко ловить на любой крючок». (5)

Но был такой тревожный случай, сильно настороживший девушку. После приезда в Детское Село, Гаяну вызвали вечером на улицу. Неизвестный человек сказал ей «по секрету», что местные подпольные троцкисты хотят установить связь со своими единомышленниками на Западе, для этого им понадобится ее помощь. Возвратившись домой, Гаяна рассказала обо всём этом Алексею Толстому, который посоветовал ей обратился к сотруднику НКВД, жившему в их же доме. Гаяна сходила к нему. Но на этом все и закончилось. Больше ее не вызывали и не предлагали «дела». Скорее это была проверка или сознательная провокация, организованная самой же службой НКВД. (6).

В Ленинграде Гаяна попыталась разыскивать своих родственников. Известный математик Б. Н. Делоне, к которому она обратилась, сразу же отрёкся от племянницы, опасаясь, что она, как французская поданная, его скомпрометирует. Это был 1935 год. Но Гаяна не унывала, она была уверена, что нашла своё место в жизни, и новая власть не даст ей пропасть. После возвращения из Чехословакии, в октябре 1935 года, Алексей Толстой оформил развод с Н. Крандиевской и женился на Л. Баршевой. Крандиевская с младшим сыном Дмитрием уехала из Детского Села, и Гаяна осталась в доме одна. Когда в декабре 1935 года, после двухмесячного отдыха в Кисловодске, новобрачные Толстые вернулись в Детское Село, Гаяны в их доме уже не было. Она уехала в Москву, оставив им записку. Вскоре и Толстые перебрались в столицу. С Гаяной они больше не встречались. «Долгое время нам о ней ничего не было известно, а ещё много времени спустя мы узнали, что она умерла от тифа. Как звали её мужа и чем они занимались в Москве, я не знаю». Так написал об этом младший сын Алексея Толстого - Леонид Толстой. (7)

Гаяна тем временем в Москве поступила на работу в проектную контору и вышла замуж за Григория Мелия, с которым была знакома ещё по Парижу. В Париже он находился то ли в качестве советского студента, то ли - сотрудника посольства. Гаяна писала из Москвы своим родным оптимистические письма, даже в апреле 1936 года поздравила по телефону мать с Пасхой.

Но случилось непредвиденное: Гаяна скоропостижно скончалась 30 августа 1936 года в Москве и 1 сентября была похоронена на Преображенском кладбище. В свидетельстве о смерти было написано, что причиной ее смерти был тиф. Такому дикому диагнозу никто не поверил. Анна Ахматова сразу заявила, что от тифа так быстро не умирают. Тем более никаких вспышек этого заболевания в Москве тогда не наблюдалось. В гибели Гаяны, Ахматова подозревала НКВД, и свои подозрения основывала на собственном опыте и опыте своего сына, которого гноили в тюрьмах. Проводили аналогию смерти Гаяны со смертью дочери Марины Цветаевой. Но странное дело, такие версии не проверялись, поэтому о них скоро забыли.

Были и другие версии. Исследователи предложили искать разгадку смерти Гаяны не только в последних ее письмах, но и в письме её мужа в Париж. Действительно, муж сообщал матери Марии, что он сам похоронил жену и поставил на ее могиле крест. Но в документальном романе Н. Н. Берберовой «Железная женщина» (М.1981), есть правдоподобная версия о ее гибели. Писательница сама подсказала, что Гаяна умерла от неудачного аборта. И скорее всего от «подпольного», поскольку с 27 июня 1936 года аборты в СССР были запрещены. Она пишет:

«Он [А.Н. Толстой - С.Ц.] увозил крестницу с собой на теплоходе, из эмигрантского болота в счастливую страну Советов. В Париже девочка (ей было тогда лет восемнадцать), [ошибка - 22], погибает, она - коммунистка и хочет вернуться на родину, откуда ее вывезли ребенком. Ее мать теперь православная монахиня, а отец, давно разошедшийся с ее матерью, известный реакционер Кузьмин-Караваев, перешел в католичество и делает карьеру в Ватикане. «Давайте поможем Дочери монахини и кардинала, -сказал Толстой, смеясь. В Париже она не знает, что с собой делать, и хочет домой». (8).

Но из слов Берберовой невозможно установить, действительно ли был сделан аборт, кем и в каких условиях он проводился, и почему никаких сведений об этом событии ни у кого нет? И почему нужно было вырывать деревянный крест из ее могилы?

Мы не верим, что смерть Гаяны в Москве была ошибкой подпольных лекарей. Почему же тогда Георг Мелия совершенно ничего не писал об аборте, и вообще, почему ни единым словом не обмолвился о болезни своей супруги, и почему он полностью исчез из русской истории?

У читателей к нему имеется очень много вопросов. Что это за человек, чем занимался, и был ли он, в самом деле, мужем Гайны, или это было подставное лицо секретных органов?

Из материалов известно, что Гаяна вышла замуж в Москве в 1936 году за ревнивого советского студента, с которым познакомилась ещё в Париже. Известно его имя и фамилия - это Георгий Мелия, называемый Гаяной — Жоржем. И все-таки, нам интересно знать об этом человеке, какие его паспортные данные: дата рождения и смерти, его профессии, дата и место заключение брака, и почему после женитьбы Гаяна оставила для себя свою фамилию Кузьмина - Караваева? Гжегож Войцевич допускает, что Георгий Мелия мог быть тайным сотрудником НКВД, подставленным сталинской полицией для наблюдения за русскими эмигрантами, прежде всего — за самой Матерью Марией и её ближайшим окружением. Он говорит, что его отношения с Гаяной, опирающиеся на настоящую или притворную любовь, могли создавать идеальную легенду для ведения спецопераций. Вот потому о нем совершенно невозможно найти каких-либо сведений.

Однако по стихотворению матери Марии под номером 17 «Не слепи мня, Боже, светом» можно легко установить, что мать Мария знала о смерти дочери значительно раньше. Свое стихотворение она посвятила умершей Гаяне и дату под ним стоит она поставила -23 августа 1936 года.

Мы приведем это стихотворение полностью для того, чтобы читатель смог убедиться, какие горестные чувства владели матерью, когда она узнала о смерти любимой дочери:

«Не слепи меня, Боже, светом,
Не терзай меня, Боже, страданьем.
Прикоснулась я этим летом,
К тайникам Твоего мирозданья.
Средь зеленых, дождливых мест,
Вдруг с небес уронил Ты крест.
Принимаю Твоей же силой
И кричу через силу: «Осанна!»
Есть бескрестная в мире могила,
Над могилою надпись: Гаяна.
Под землей моя милая дочь,
Над землей осиянная ночь.
Тяжелы Твои светлые длани,
Твою правду с трудом принимаю.
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирить,
Чтоб Тебя и весь мир Твой принять». (9)

Нет никакой тайны, что в 1935 -1937 годах политическая полиция - НКВД, занималась уничтожением детей репрессированных лиц и ликвидацией потомков эмигрантов. Гаяна, как дочь Матери Марии-эмигрантки, полностью вписывалась в их сценарий.

Ф. Ф. Волькенштейна до конца жизни мучила судьба Гаяны, он не мог успокоится от такой трагической ошибки лекаря или бабки повитухи. Приемный сын Алексея Толстого обвиняет в гибели молодой женщины своего отчима, который бросил ее на произвол судьбы, проявив черствость и безразличие к близкому ему человеку. Он пишет: «…совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привёз Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил её на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из её, какой бы то ни было жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит и на моём сердце». (10) В этой истории, весь А. Толстой, замечает исследователь.

Какой была жизнь Гаяны в Ленинграде, не только не разглядели сыновья Толстого, но и сам писатель А. Толстой. В своем письме матери Марии, Гаяна много говорит о новых увлечениях, о люби к литературе, о редких книгах, о желании создать библиотеку, о строительстве новой страны. Она живет духом этого города, родной страны, любит ее и хочет, чтобы все люди были ей близкими и родными. Гаяна совершенно не жалуется на свою жизнь, она сообщает матери множество фактов и имён, которые ей интересны, близки и принесут радость. Она пишет о книге Сталина, триумфе Г. Улановой, о театрах, музеях, даже рисунках матери, которые встретила у букинистов и о многом другом, что стало для нее родным. Из приводимого письма мы делаем вывод, что Гаяне не был чужд писательский стиль, она тонкий лирик и поэтесса, это очень образованная девушка, для которой родная страна стала светлым будущим.

«Дорогие мои! Вообще я больше ничего не понимаю, всё мутно и как-то странно, чтобы не сказать, что забавно выше всякой меры. Всю жизнь, кажется, я была математиком и кроме этого меня мало, что интересовало. Теперь я уже перестала понимать и себя. Я вам писала, что ради шутки начала писать какую-то белиберду, но оказалось что эта белиберда уже не настолько белиберда; и даже до такой степени, что я теперь печатаюсь в одном из самых серьёзных литературных журналов, не говоря уже о газетных подвалах.

Вам это покажется странным, как я с моей орфографией, с моим знанием языка на это пошла. Но не забывайте, что у меня есть друг, совершенно очаровательная личность, он мне помогает, редактирует, а после этого обыкновенно мы с ним долго-долго беседуем на литературные темы. (Имеется в виду писатель и литер. критик А. О. Старчаков, близкий друг, соратник, помощник и соавтор Алексея Толстого. После ареста его в 1937 г. Алексей Толстой отрёкся от него А. Ш.).

Гаяна Кузьмина-Караваева (1913-1936 )

Вот уже несколько раз мы говорили только о Льве Толстом: теперь скоро будет его юбилей, - и готовятся работы о нём. Одну из них взял мой друг Старчаков, и мы с ним выясняли, откуда симпатичный Лев Николаевич брал своё учение, кто был его учителем и т. д. У нас остался с ним только один невыясненный вопрос, который при всём желании не смогли открыть: это зачем старик ездил в Оптину пустынь. Конечно, мне было странно, что на него влиял Энри Жорж, если принять во внимание, как этого экономиста характеризовал Маркс. Я страшно довольна нашей дружбой с ним, так как это мне даёт не только очень ясные понятия о литературе, но также и общеобразовательные. При этом он старый коммунист, и я в сопровождении с ним расту партийно многим больше, чем на заводе или же даже при чтении книг. Перед праздниками у нас будут раздавать награды и как ударнице-стахановке мне, кажется, будет преподнесено полное собрание сочинений Сталина. Я так довольна, что мне трудно описать.

Сейчас вот уже две недели как я сижу дома, хожу в театры, концерты и вообще ничего не делаю, кроме писания, так как я поранилась на заводе, разрезала довольно сильно палец. Наталья Васильевна /Крандиевская 1888-1963, третья жена А. Толстого, русская поэтесса/ страшно испугалась, и поэтому были подняты все знаменитости города, чтобы смотреть мой палец и лечить его, когда ничего в общем нету. Одним словом, прописали «аква дистилата». Самый печальный факт в моей биографии, если это можно назвать моей — это то, что Алёша разошёлся с Натальей Васильевной, и это были совершенно феноменальные драмы, в которых я себя очень глупо чувствовала. Алёша ещё не вернулся из Чехии, а когда вернётся, ходят слухи, что мы с ним переедем в Москву. А там не знаю.

Вообще во всеобщем представлении /кажется/, что приехала дочь поэтессы Кузьминой-Караваевой, развела Алёшу, и они поженятся в ближайшем будущем и уедут в Москву. Это совершенно достоверно говорят все до такой степени, что я не знаю, как мне отбояриваться от всяких обедов, вечеров и т. д.

…Мама, кажется, Алёша тебе не соврал, когда говорил обо мне!!! Пока сижу в Детском Селе, но может, поеду с Алёшей на юг в Крым, Кавказ. Как я этого хочу. Сначала получала изредка письма от Жоржа, теперь он, кажется, совсем рассердился на меня за то, что запереть на ключ не может и даже не знает, к кому ревновать. (Жорж-Георгий Мелия, в последующем муж Гаяны, с которым познакомились в Париже).

…Какие у меня книги. Мне жаль, мама, что ты их не можешь почитать и поучить, а это тебе было бы интересно; поэтому, чтоб не пропадало /время/, я занялась этим делом.

Мама, у тебя есть моих 100 франков. Не могла ли бы ты спросить у Константина Вас. Мочульского, какие за последние месяцы вышли хорошие книги, и прислать их мне. Ты знаешь мой вкус. Если вышел Жид или что-нибудь в этом роде, пусть К. В. постарается для меня.

В мою же очередь я могу тебе послать кое-что, если это тебя интересует. О, если бы у меня были деньги, какая бы у меня была Библиотека. Тут такие букинисты, что Париж им в подмётки не годится. Чрезвычайно весело находить то тут, то там рисунки небезызвестной вам личности. (Очевидно старые рисунки самой м. Марии, подаренные ранее А. Толстому).

Конечно, мама, ты наверно их не помнишь, а мне приятно их видеть, даже и на чужих стенах. Ну вот, кажется, и все мои новости. Кроме всего прочего, жива и здорова; хорошо, очень хорошо себя чувствую и довольна жизнью. Мне хочется перед тем как кончить письмо, пуститься в лирику или просто развести романтизм.

Сейчас уже глубокая осень и наверно на днях пойдёт снег. Я его жду с таким нетерпением. Уже 2 градуса только, и по вечерам я сижу часами у камина и смотрю, как горят дрова. На улице воздух такой прозрачный, такой вкусный; немного пощипывает в носу и так хорошо пахнет. Листья все опали, и в парке как-то совершенно волшебно. Через голые деревья виднеются старые постройки, ещё времен Екатерины Второй. Озеро такое чудное, что кажется таким оно может быть только на картинке. Последние цветы доцветают, воздух особый, и звуки уже совсем какие-то своеобразные. Теперь только я поняла, почему мама любила бродить по Ленинграду. Я это так хорошо понимаю, что сама брожу часами, и когда уже от усталости ноги не идут, мне всё же ещё хочется ходить и ходить. Я совершенно влюбилась в этот город и мне кажется, что на свете ничего не может быть лучше.

Была на премьере в Мариинском театре; мне очень понравился балет «Бахчисарайский фонтан», и Галя Уланова была бесподобна. Была и в Филармонии и в Александринке — всё мне тут нравится и всем я довольна, но поверьте, что я от этого не забываю вас и часто думаю о вас, и крепко люблю. Крепко целую вас всех и очень-очень люблю. Гаяна» (11).

Фашистский лагерь смерти Равенсбрюк

После оккупации Франции Елизавета Юрьевна наладила контакты с членами французского Сопротивления. Она спасала евреев, передавала посылки заключенным, укрывала бежавших из лагерей советских военнопленных и французских патриотов. Летом 1942 года, во время массовых арестов евреев в Париже, мать Мария проникла на зимний велодром, где их держали в изоляции, и провела там три дня. Ей удалось спасти четверых еврейских детей в мусорных корзинах. В годы войны в одном из ее общежитий провел свои последние дни поэт К. Бальмонт. В другом пансионате ей удалось спасти от уничтожения архив И. Бунина.

В феврале 1943 года, по доносу недоброжелательных монахинь, мать Мария была арестована. Вместе с ней в гестапо попал и сын Юрий, его фашисты отправили в концлагерь Бухенвальд, а затем перевели в лагерь Дора на строительство подземных ракетных заводов, где он и погиб в феврале 1944 года.

В нацистском лагере смерти Равенсбрюк, мать Мария провела в качестве узницы последние два года жизни. Она была моральной и духовной опорой для заключенных. Среди ее близких и знакомых людей в лагере были французские коммунистки и участницы Сопротивления. Мать Мария читала им свои стихи, рассказывала о России, о Блоке, перевела на французский язык «Катюшу», которую невольницы, невзирая на запрет, пели. Своей верой, теплыми словами и личным примером она поддерживала множество, утративших веру в справедливость, женщин.

Сохранилось воспоминание узницы лагеря смерти С.В. Носович, записанное Н.А. Кривошеиной, в котором повествуется о жизни матери Марии в фашистском концентрационном лагере Равенсбрюк. Узница рассказывает, как познакомилась с матерю Марией, как несмотря на разность бараков и большие расстояния между ними, она ходила к матери Марии на духовные беседы. Номер барака Елизаветы Юрьевны был 15, она запомнила его на всю жизнь.

«Беседы наши,- пишет Носович, - всегда происходили во дворе лагеря. Матушка, в легком летнем пальто, вся ежилась от холода, и физически, как и все, была измучена ужасными условиями жизни в Равенсбрюке. На это она, впрочем, мало жаловалась, а больше ее угнетала тяжкая моральная атмосфера, царившая в лагере, исполненная ненависти и звериной злобы. У матушки самой злобы не было — был гнев души: она пошла на борьбу против немцев, как христианка и за самую сущность христианского учения, и не раз повторяла: «Вот это у них и есть тот грех, который, по словам Христа, никогда не простится — отрицание Духа Святого». (12)

Реконструкция иконы, над которой мать

Мария работала в лагере Равенсбрюк

Мать Мария близко сошлась со многими советскими девушками и женщинами, бывшими в лагере. Она всегда подчеркивала, что ее заветная мечта - поехать на Родину, в Россию, чтобы работать там не словом, а делом, и чтобы на родной земле слиться с родной церковью.

Носович пришла к ней в тяжелую минуту жизни, потому что чувствовала, что теряет почву пол ногами, чувствовала, что не выдерживает сердце и не хватает душевных сил бороться с самой собой в этом беспроглядном мраке лагеря. Она искала у Марии поддержки, и с радостью говорит, что такую поддержку она от нее получила. На слова Носович, что у нее вся жизнь уже остановилась и кончена, мать Мария ответила, что надо не падать духом, нужно взять себя в руки и думать не узко лишь о себе, а шире, глубже, в том числе и о других своих товарищах. А еще сказала, что надо думать выше земных рамок и условностей. В других религиях, говорила она, тоже частица истины, в каждой из них она есть. Только в христианстве, она вся целиком.

Другой раз, зашел у них разговор о надзирательнице, жестокой польке, выходце из хорошей семьи. Ничто так не удаляет от Христа, как буржуазность, говорила Е.Ю., этих и ад здешний не прошибет. Бойтесь этой женщины - это аристократическая чернь. Ее покарает суд Божий, и она будет мучиться в Аду.

Платок, вышитый матерью Марией

в лагере Равенсбрюк в 1944 г .

Часто у них был разговор о русской молодежи, ищущей знаний, любящих труд, полной жертвенности для блага будущих поколений. Речь у них шла о советской девушке, попавшей в руки немецких палачей, и они не заметили, как к ним подошла польская эсесовка. Она грубо окликнула мать Марию и стеганула ее со всей силы ремнем по лицу. Мать Мария молча сдержала слезы и, как будто не замечая этого зверства, хотела докончить беседу. Взбешенная фашистка набросилась на нее и дважды ударила ремнем по лицу. Мать Мария отошла в сторону, вытерла кровь и пожелала ей такой же участи, причем безо всякой злобы.

В феврале больную Носович эвакуировали в Маутхаузен, а мать Марию, более сильно больную, оставили в лагере Равенсбрюк, где она трагически погибла. До конца своих дней, говорит спасенная узница, она осталась свободной духом, и не поддалась рабской ненависти. Все, кто ее знал или соприкасался с ней в тюрьме или лагере, надолго запомнят яркий, незабываемый, столь редкий образ русской интеллигентной женщины, ставшей по-настоящему деятельной христианкой. «В самые горькие минуты нашей жизни, она оказывала нам духовную помощь и поддержку, причем всем, кто только к ней приходил». (13)

В фашистском лагере смерти Равенсбрюк, где уничтожали все святое, ставили человека ниже животного, мать Мария, перенося нечеловеческие муки и унижения, показывала пример доброты, человеческого сочувствия и стойкости. Она учила подруг по несчастью, изменить свое отношение к происходящему, находить утешение и спасение даже в самые страшные минуты своей жизни. Глядя на непрерывно дымящие трубы крематория, создающие чувство обреченности и смерти, даже в этих жутких картинах смрада, темноты и обреченности, она поддерживала дух своих сокамерниц. Говорила им, что этот густой тяжелый дым, такой страшный вначале, когда клубится около земли, а дальше, выше он делается прозрачнее и чище, и сливается с небом и вечностью.

Мать Мария погибла 31 марта 1945 года в концлагере Равенсбрюк. По одной из версий, она пошла в газовую камеру вместо другой русской женщины, совсем юной, надев на себя ее одежду. Через неделю, фашистский лагерь смерти Равенсбрюк был освобожден Красной Армией.

О жизни и творчестве матери Марии написано много книг и многими известными людьми, и еще больше статей. Отозвался о ней и Алексей Толстой, который в своем романе «Хождение по мукам», петербургский период её жизни передал в образе «Елизаветы Киевной».

Её судьбе посвящён фильм, вышедший на экраны страны в 1982 году. Главную роль - мать Марию, сыграла заслуженная артистка Советского Союза Людмила Касаткина.

В 1985 г. мемориальным центром «Яд Вашем» матери Марии посмертно присвоено звание «Праведник мира».

Мать Мария Канонизирована Константинопольским патриархатом, как преподобномученица 16 января 2004 года.

В Риге, в доме, в котором родилась мать Мария, (Елизавета Пиленко), в ее честь установлена мемориальная доска, и улица названа ее именем. - «Улица Элизабетес».

7 мая 1985 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Мать Мария (Кузьмина-Караваева) награждена Орденом Отечественной войны II степени (посмертно).

Письма Елизаветы Кузьминой-Караваевой из концентрационных лагерей

Когда мы говорим о лагерных письмах матери Марии (1891-1945), то имеем в виду четыре небольших по объёму письма, которые в период с февраля 1943 по апрель 1944, она отправила своей матери — Софии Пиленко (1863-1962), проживающей в то время в Париже. Два письма были написаны в гитлеровском лагере в Форт Роменвиль под Парижем, в местности Лиляс, а два в фашистском концентрационном лагере Равенсбрюк. Об этом мы узнали из статьи Гжегожа Войцевича, талантливого исследователя загадочных страниц истории русской жизни. Но, прежде всего, необходимо несколько слов сказать о самой Софии Борисовне Пиленко, родившейся в аристократической французской семье Делоне, родственнице последнего коменданта Бастилии.

София Пиленко - мать Елизаветы Юрьевны, очень добрая, глубоко порядочная женщина, которая на всем жизненном пути своей дочери оберегала ее, оказывала ей помощь в самые трудные минуты ее жизни. Так было, когда Елизавета выхода замуж 19 февраля 1910 года за Дмитрия Кузьмина-Караваева (1886-1959). Она не оставляла свою дочь и после развода с ним. Была неотлучна с ней и после второго брака, когда ее дочь создала новую семью с Даниилом Скобцовым (1884-1968). София Пиленко была надежной опорой на всем жизненном пути матери Марии. Переживши трагедии своих детей и внуков, преждевременно ушедших из жизни, она скончалась в тишине и забытьи. (14).

Лагерные письма матери Марии - это не только документ эпохи, но и важное биографическое звено будущей святой со своим веком и будущим. Она пишет о буднях концентрационного лагеря, высказывает опасения матери за судьбы своих родных и близких, передает свои страдания о сыне Юре Скобцове и больной, одинокой матери Софии, которая в силу пожилого возраста остро переживала арест и разлуку. Она понимала, что этот разрыв - навсегда.

Первое письмо написано 27 февраля 1943 по-французски из Форта Роменвиль. Подписано инициалами: М.М. Перевод на русский выполнен Еленой Клепининой-Аржаковской. Елена Юрьевна пишет, что в лагере не очень жесткая дисциплина. Она часто видит сына Юру. Он хорошо себя держит. Пишет, что они не голодают, хотя от продуктов питания не откажется. Просит присылать поочередно посылки: макароны, картофель, фасоль, в лагере есть возможность куховарить. Просит прислать тетрадь и ручку и что-нибудь для вышивки, а также белых ниток. Писать ей разрешено раз в месяц, ее поместили в большой зал с 34 женщинами. Разрешают прогулку - 2 часа в день. Очень надеется, что сидеть будет недолго. Отец Дмитрий Клепинин бодр и занимается. Юра увлечен новыми знакомствами, для него это познавательно. Она очень рада, что вместе с ней находятся друзья. Всех их четверо - это она, сын Юрий Скобцов, священник Дмитрий Клепинин (1904-1944) и Фёдор Пьянов (1889-1969). Елизавета Юрьевна успокаивает свою мать и надеется на скорое освобождение.

Читатель прекрасно понимает, что письмо матери Марии написано эзоповским языком и там, где говорится о хорошем, радостном, обязательно надо понимать в обратном. Прекрасной маркизы в концлагерях не бывает. Немецкая цензура фашистского лагеря работала четко и без осечки. И все же мать Мария сказала о главном, что в лагере будет пребывать не долго, скоро их всех отправят в другие места, более суровые и страшные.

Второе письмо матери Софии - это открытка, отправленная 3 марта 1943 года. Написано оно по-французски в Форте Роменвиле, следовательно, там, где много писать не дают. Она пишет о том, что её сильно взволновал отъезд 26 февраля 1943 года сына Юрия и его друзей из Роменвиля, в пересыльный лагерь Компень. Мария узнала, что в этот же пересыльной лагерь переведут всю их четверку. В Роменвиле мать Мария последний раз увидела из кузова машины Даниила Скобцова, который 26 апреля 1943 г. приехал в лагерь, чтобы передать посылку. В Компьене ей удалось в последний раз встретиться с Юрием. На следующий день, 27 апреля 1943 года, из Компьеня в Равенсбрюк ушел новый транспорт, а с ним и узница с фиолетовым треугольником на лагерной робе под № 19263.

Из Роменвиля она просит свою мать, чтобы та не беспокоилась о посылках, потому что их друзья, Игорь и София, знают, как и что с ними делать. Игорь — это, скорее, Игорь Кривошеин (1897-1987), сотрудник матери Марии, а София — это София Медведева. До ареста матери Марии они занимались отправлением посылок для заключённых в Компьень. «Я хотела бы как можно скорее воссоединиться с ними», - пишет она в надежде, что скоро увидит сына и друзей. Свое письмо она заканчивает коротко: «Здесь все хорошо», что надо читать - плохо.

Письмо третье от декабря 1943 года написано по-немецки из Равенсбрюка, страшного фашистского лагеря смерти. Мать Мария пишет, что уже третий раз пишет своей матери, но ответа, к сожалению, нет никакого: ни посылки, ни письма. Она очень беспокоится о судьбе сына Юрия и чувствует, что это рок. О себе она говорит, что здоровье ее до конца заключения останется хорошим. Она чувствует себя сильной и крепкой, и имеет огромное желание всех их увидеть и знать, что они живы и счастливы. А в конце есть такие слова: «Не беспокойтесь обо мне, все хорошо. Я стала совсем старой». (15)

Но мы знаем, что желания ее никогда не сбудутся. Она больше никогда не увидит своего сына Юрия, не увидит и своих друзей. Сын Юрий 6 февраля 1944 умрёт от изнурения и болезни, а тремя днями позже, 9 февраля, скончается отец Дмитрий Клепинин. Очень огорчает ее выражение, что она стала совсем старой. Это слова 53-летней женщины, которая раньше уверяла всех, что находится в хорошем настроении и здравии, значит, в лагере происходят страшные дела, о которых она не может говорить.

И вот через четыре месяца мать Мария напишет свое последнее лагерное письмо матери - Софии Борисовне. Это будет прощальное письмо, но обе женщины пока об этом ничего не знают. Оно было написано 4 апреля 1944 года на французском языке из Равенсбрюка. Перевела его Елена Клепинина-Аржаковская. Мать Мария пишет:

«Дорогая моя мама. Получила от тебя 3 посылки, деньги и письмо. Не посылай мне сигарет и ничего, что нужно варить. Масло, яйца и печенье прибыли совершенно свежими. Я так рада была получить от вас всех вести. Если б я могла только знать адрес Юры. Не посылай мне больше денег, у меня вполне достаточно. Я здорова и жду с нетерпением, когда увижу всех моих любимых. Скажи моим друзьям из церкви и другим, чтобы они мне что-нибудь прислали к Пасхе. Это будет для меня большой радостью. Что будет с православным Западом? Я благодарю тебя. Я много думаю о том, как все будет дальше, где каждый будет оставаться, что будет с Юрой. Пиши мне». (16) Даже не верится, что это письмо написано из страшного лагеря смерти - Равенсбрюка, в котором в газовых камерах соженно 90 тысяч людей разных национальностей.

Равенсбрю́к - концентрационный лагерь Третьего рейха, расположенный на северо-востоке Германии в 90 км к северу от Берлина около одноимённой деревни. Сейчас он стал частью города Фюрстенберг. Лагерь существовал с мая 1939 до конца апреля 1945 года. Был определён как «охраняемый лагерь заключения для женщин». Считается крупнейшим женским концентрационным лагерем нацистов. Количество заключённых за всё время его существования составило более 130 тысяч человек. В лагере все делалось для того, чтобы умерщвлять узников разных национальностей.

У нас создается впечатление, что письмо матери Марии написано не из фашистского концлагеря, а из немецкого курорта Баден-Баден, где уровень жизни отдыхающих, значительно выше простых тружеников. Но так писать диктовала фашистская цензура, прекрасно зная, что они станут достоянием гласности. Иначе письмо не дойдет. Мы допускаем, что мать Мария предчувствовала, что обречена, и что свою жизнь закончит в газовой камере.

Словами «Пиши мне», обрывается лагерная корреспонденция матери Марии с Софией Борисовной Пиленко. В июне 1944 года монахиня ещё будет восторгаться открытием второго фронта в Европе, который поможет разгромить фашизм. Она ждала этого, торопила, молилась, даже вышивала на тюремной косынке сюжет о высадке союзных войск в Нормандии. Но с каждым днем она слабеет, и от голода и болезней силы покидают ее. 10 января 1945 года, крайне истощенная от дизентерии, она попадает в Югендлагерь, расположенный за 1 километр от Равенсбрюка. Это уже было началом конца, а 31 марта 1945 года, в Страстную Субботу, мать Марию, вместо ее подруги, увели в газовую камеру. Так закончила свой земной путь монахиня Мария, чтобы навсегда соединится с Теми, которые были ее родными, близкими и которых любила до своего конца.

КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА

ПИЛЕНКО Елизавета Юрьевна,

по первому мужу - КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА,

по второму - СКОБЦОВА,

в монашестве МАТЬ МАРИЯ

8(20).XII.1891, Рига - 31.III.1945, лагерь Равенсбрюк

Человеческая судьба Кузьминой-Караваевой заслонила ее поэтическую судьбу. Наше воображение не волнует поэтесса Кузьмина-Караваева, а потрясает жребий матери Марии, который она выбрала сама, когда добровольно шагнула в газовую камеру, спасая незнакомую ей девушку…

И только одного мне жаль,

Что сердце мира не вмещает.

Лиза Пиленко родом из дворянской семьи. Лето в детские годы проводила в Анапе и Ялте, а зимы - в Петербурге. В гимназии начала писать стихи и переводила Новалиса (сам этот выбор о чем-то говорит). В 1909–1911 годах училась на философском отделении Высших женских (Бестужевских) курсов. Слушала лекции Николая Лосского и Семена Франка. С юности ее привлекали вопросы религии; она была первой женщиной, заочно изучавшей богословие в Петербургской духовной семинарии. При всем этом она никогда не была «синим чулком».

По воспоминаниям Александры Бушен: «Елизавета Юрьевна в то время была высокая, очень полная, обладала редчайшим для Петербурга ярко-румяного цвета лицом, жизнерадостно-чувственная, общительная особа, избалованная матерью и самоуверенная. Одарена была многообразной талантливостью, писала стихи и считалась поэтессой, была художницей и владела своеобразными художественными навыками». Какими? К примеру, владела техникой древнерусского шитья, иконописью, росписью стен, техникой витража… Короче, способностей было через край. Но в душе бродила смута, какая-то щемящая тоска, чего-то жгуче хотелось и чего-то все время недоставало. За ответами на нестерпимые вопросы бытия в 15 лет она отправилась к Александру Блоку.

«Странное чувство, - писала она впоследствии в своих воспоминаниях. - Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа…»

Об этом неожиданном приходе юной незнакомки Блок написал стихи:

Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая,

Но такая измученная,

Говорите все о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите

И презираете свою красоту -

Что же? Разве я обижу вас?

О, нет! Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец,

Хотя много знаю,

Слишком много думаю с детства

И слишком занят собой.

Ведь я - сочинитель,

Человек, называющий все по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько не говорите о печальном,

Сколько не размышляйте о концах и началах,

Все же я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

Право, я буду рад за вас,

Так как - только влюбленный

Имеет право на звание человека.

В 18 лет, в 1910 году, Елизавета Пиленко выходит замуж за своего двоюродного брата Дмитрия Кузьмина-Караваева, юриста по образованию, который был близок к литературной среде и ввел туда свою молодую супругу. Когда они поженились, то все близкие и знакомые недоумевали: очень они отличались друг от друга и, как говорили, были не парой. Это и сказалось чуть позднее, когда в Кишиневе Кузьмина-Караваева встретила другого человека и полюбила его. Она обратилась к мужу с просьбой дать ей развод, но развода не получила. Когда родилась дочь (Гаяна, что означало: земная), Кузьмин-Караваев дал ей свою фамилию и признал своей дочерью. Но даже это не спасло их брак.

Еще будучи замужней, в 1910 году, Кузьмина-Караваева во второй раз встретилась с Блоком, после чего между ними завязалась переписка. Она писала Блоку: «Когда я была у вас еще девчонкой, я поняла, что это навсегда… а потом жизнь пошла, как спираль… кончался круг, и снова как-то странно возвращалась к вам… С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме того… и снова человека полюбила… И были вы… Забыть вас я не могу, потому что слишком хорошо чувствую, что я только точка приложения силы, для вас вошедшей в круг жизни. А я сама - ни при чем тут».

Блок ответил ей 1 декабря 1913 года: «Елизавета Юрьевна, я хотел бы написать вам не только то, что я получил ваше письмо. Я верю ему, благодарю и целую ваши руки. Других слов у меня не может быть, не будет долго…»

Кузьмина-Караваева не унимается: «Милый Александр Александрович. Вся моя нежность к вам… Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли - все преображено воедино, и все к вам направлено…»

«…Мне грустно, что я вас не видела сейчас: ведь опять уеду и не знаю, когда вернусь».

Она уехала на юг и уже не вернулась в Россию никогда. О кончине Блока Кузьмина-Караваева узнала в Югославии, где бедствовала с матерью, тремя детьми и вторым мужем. Горе по утрате Блока было беспредельным… Стихи Блока она помнила всегда и часто читала их другим.

Однако вернемся во времени назад. В Петербурге Кузьмина-Караваева бывала на «Башне» Вячеслава Иванова, входила в «Цех поэтов». Посещала кабаре «Бродячая собака» и… заседания религиозно-философского общества (для того времени такой разброс интересов не вызывал удивления). Она дружила с Анной Ахматовой, которая ценила ее как человека «необычайных душевных достоинств», близко знала Гумилева, Волошина, Городецкого.

В 1912 году вышел первый сборник Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», который был замечен, и Кузьмину-Караваеву поставили в один ряд с Цветаевой, хотя Нарбуту книга не показалась: «Стихи-думы… тяжеловаты, сумрачно и однообразно тягучи».

Я испила прозрачную воду,

Я бросала лицо в водоем…

Недоступна чужому народу

Степь, где с Богом в веках мы вдвоем.

Или вот строки из стихотворения «Послание»:

Как радостно, как радостно над бездной голубеющей

Идти по перекладинам, бояться вниз взглянуть,

И знать, что древний, древний Бог, Бог мудрый, нежалеющий,

Не испугавшись гибели, послал в последний путь.

В первом сборнике Кузьминой-Караваевой особенно поражало необычное сочетание языческого начала с христианством. В 1915 году вышла лирико-философская повесть «Юрали», стилизованная под Евангелие. В уста героя - пророка, певца и сказочника - Кузьмина-Караваева вложила свое кредо: «Отныне я буду нести и грех и покаяние, потому что сильны плечи мои и не согнутся под мукой этой».

В 1916 году вышел второй сборник стихов «Руфь».

Заворожены годами

Ненужных слов, ненужных дел,

Мы шли незримыми следами;

Никто из бывших между нами

Взглянуть на знаки не хотел…

…И тайный трепет сердце гложет,

Пророчит явь, несет беду…

Удивительно, как чувствовала молодая женщина грядущую беду. Беда стояла у порога России, и в ее судьбе не могла не участвовать Кузьмина-Караваева. Она вступает в партию эсеров, становится головой Анапы. Как художник и график изготавливает фальшивые документы для эсеров-боевиков, по одному из таких пропусков Фанни Каплан и проникла на завод Михельсона. Попадает в лапы к белым за сотрудничество с большевиками, ее должны были судить и расстрелять, однако за нее вступился казачий деятель Скобцов-Кондратьев и спас ее. Кузьмина-Караваева стала его женой, и они вместе в 1919 году покинули Россию.

С 1923 года обосновались в Париже. Кузьмина-Караваева сразу активно включилась в общественно-литературную жизнь эмиграции. Много писала и много издала: автобиографическую повесть «Равнина русская» и «Клим Семенович Барынькин» о гражданской войне, в 1927 году вышла «Жатва духа. Жития святых», монографии о Хомякове, Достоевском и Владимире Соловьеве.

Татьяна Манухина вспоминала Кузьмину-Караваеву до ее монашеского пострига: «Внешне Е.Ю. напоминала нашу курсистку-революционерку того старомодного стиля, отличительной чертой которого было подчеркнутое пренебрежение к своему костюму, прическе и бытовым стеснительным условиям: виды видавшее темное платье, самодельная шапочка-тюбетейка, кое-как приглаженные волосы, пенсне на черном шнурочке, неизменная папироса… Е.Ю. казалась такой русской, такой, до улыбки, русской! Можно было только удивляться, как она сумела сохранить в Париже, в центре моды и всякой внешней эстетической вычурности, всем нам знакомый облик русской эмансипированной женщины. И лицо у нее было тоже совсем русское, круглое, румяное, с необыкновенно живыми, „смеющимися“ глазами под темными круглыми бровями, с широкой улыбкой, но улыбкой не наивно-добродушной, а с той русской хитринкой, с той умной насмешливостью, которая отлично знает относительную ценность слов, людей и вещей».

В 1932 году, после церковного развода со Скобцовым, Кузьмина-Караваева стала монахиней, приняв при постриге имя Марии - в честь Св. Марии Египетской. С тех пор она выступала в печати под именем «монахиня Мария», «мать Мария». Но ее монашество, как все, что она делала, было весьма своеобразным: сочетание иночества с материнством. Она утверждала, что путь к Богу лежит только через любовь к человеку, и на Страшном суде только и спросят: «Накормила ли я голодного, одела ли голодного, посетила ли больного и заключенного в тюрьме?»

Припасть к окну в чужую маету

И полюбить ее, пронзиться ею.

Иную жизнь почувствовать своею,

Ее восторг, и боль, и суету…

Кузьмина-Караваева с головой ушла в благотворительную деятельность, стремясь помочь всем слабым и страждущим. «Для социальной христианской работы всюду и везде беспредельные возможности, - говорила она. - Нужда во всем вопиющая: в просвещении, в нравственной поддержке, в юридической защите, в материальной помощи. В какие трущобы приходилось мне попадать! С какими горестями встречаться!..»

Она пыталась быть матерью всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Она открыла сеть общежитий, столовых, больниц. Одно из первых общежитий - дом на авеню де Сакс. Самый большой приют для бедных помещался на рю Лурмель, 77, здесь жили все - молодежь, дряхлые старушки и даже семейные с детьми. Мать Мария не только управляла этим беспокойным хозяйством, но и сама закупала продукты, готовила еду, мыла помещения, красила стены, топила печи. Общий стиль ее обители был не монашеский, а скорее вольной артели.

Удивительно то, что Кузьмина-Караваева продолжала писать стихи и религиозно-философские статьи, ее духовным отцом был Сергей Булгаков. В 1937 году вышел ее сборник «Стихи».

Не то, что мир во зле лежит не так, -

Но он лежит в такой тоске дремучей.

Все сумерки - а не огонь и мрак,

Все дождичек - не грозовые тучи.

За первородный грех Ты покарал

Не ранами, не гибелью, не мукой, -

Ты просто нам всю правду показал

И все пронзил тоской и скукой.

Внешне Кузьмина-Караваева оставалась деятельной оптимисткой, а в душе… Обращаясь к Создателю, она говорила:

Тебе мучительно быть с нами,

Бессильный грех наш сторожить.

Создал нас светлыми руками, -

Мы ж в свете не умеем жить.

Иногда в ней прорывалось и беспредельное отчаянье:

Убери меня с Твоей земли,

С этой пьяной, нищей и бездарной…

Судьба наносила Кузьминой-Караваевой безжалостные удары: умерла от менингита младшая дочь Настя, уехала в Москву и там скончалась от тифа старшая дочь Гаяна. Потеряла она сына Юрия, но, правда, он погиб чуть позже самой поэтессы.

Когда началась Вторая мировая война, организованное матерью Марией братство «Православное дело» помогало многим: швейная мастерская давала работу, а сотням евреев предоставило убежище. По рукам ходило стихотворение Кузьминой-Караваевой «Звезда Давида». А она сама рыскала по городу, доставая продукты, деньги, вещи, приготовляла посылки для уже сидевших в лагерях, доставала документы для тех, кто еще находился на свободе, и отправляла их в провинцию. Во время массового еврейского погрома в 1942 году, когда тысячи евреев, включая детей, были загнаны на велодром д’Ивер, Кузьмина-Караваева проникла туда и спасла нескольких детей. Но себя она не спасла. Ее отправили в концлагерь Равенсбрюк за укрывательство евреев.

В лагере мать Мария нашла в себе силы поддерживать других, ободрять отчаявшихся. Злу она противопоставила любовь. И с любовью к людям и к Богу погибла в 53 года.

В Париже существует «Общество друзей матери Марии», оно издало в 1949 году ее второй посмертный сборник «Стихи». А первый - «Стихотворения, поэмы, мистерии. Воспоминания об аресте и лагере Равенсбрюк» был издан в 1947 году. На родине матери Марии мы впервые узнали о ней со страниц журнала «Даугава» в 1987 году. У нас в пророках ходил железный Феликс Дзержинский, а отнюдь не какая-то там мать Мария.

| |

31 марта 1945 года, накануне Пасхи, в фашистском концлагере погибла монахиня Мария (Скобцова). 1 мая 2004 года Константинопольская Православная Церковь причислила к лику святых русскую монахиню Марию (Скобцову).

«На Страшном Суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями
и сколько я положила земных и поясных поклонов,
а спросят:
накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме»

(мать Мария).

Первые друзья

Елизавета Пиленко — таково девичье имя матери Марии (Скобцовой) — родилась 8 (20) декабря 1891года в Риге. Ее детские годы прошли в Анапе, куда после смерти деда переехала семья. В 1906 году после внезапной смерти отца семья переезжает в Петербург, где было много родных и друзей.

Одной такой дружбой Лиза гордилась долгие годы. Ей было лет пять, когда Константин Петрович Победоносцев — обер-прокурор Священного Синода — впервые увидел ее у бабушки, которая жила напротив его квартиры и с которой у них была старинная дружба. Победоносцев очень любил детей и умел, как редко кто из взрослых, понимать их. Даже, когда Лиза бывала в Анапе, ей приходили письма от старшего друга. Пока она была маленькой, письма были попроще, со временем переписка становилась серьезней и нравоучительней. В одном из писем К.П. Победоносцев писал: «Слыхал я, что ты хорошо учишься, но, друг мой, не это главное, а главное — сохранить душу высокую и чистую, способную понять все прекрасное». «Я помню, — вспоминает мать Мария — что в минуты всяческих детских неприятностей и огорчений я садилась писать Константину Петровичу, что мои письма к нему были самым искренним изложением моей детской философии… Помню, как взрослые удивлялись: зачем нужна Победоносцеву эта переписка с маленькой девочкой? У меня на это был точный ответ: потому что мы друзья».1899 г. Лиза с братом на празднике Дружба эта продолжалась лет семь. Но наступили трудные годы для России, вначале Японская война, потом события 1905 года, студенчески волнения. «В моей душе началась большая борьба. С одной стороны, отец, защищающий всю эту революционно настроенную и казавшуюся мне симпатичною молодежь, с другой стороны, в заповедном столе письма Победоносцева». И Лиза решилась: выяснить все у самого Победоносцева. Не без волнения она пришла к нему и задала один единственный вопрос — «Что есть истина?». Он, старый друг, понял, какие сомнения мучают ее и что делается в ее душе.

«Милый мой друг Лизанька! Истина в любви, конечно. Но многие думают, что истина в любви к дальнему. Любовь к дальнему — не любовь. Если бы каждый любил своего ближнего, настоящего ближнего, находящегося действительно около него, то любовь к дальнему не была бы нужна. Так и в делах: дальние и большие дела — не дела вовсе. И настоящие дела — ближние, малые, незаметные. Подвиг всегда незаметен. Подвиг не в позе, а в самопожертвовании, в скромности…», — таков был ответ Победоносцева. Но в тот момент он не удовлетворил её мятущуюся душу, многолетней дружбе пришел конец. И все же семя упало на добрую почву и дало плод, который взошел и вырос.

В Петербурге, как и во многих крупных городах России в то время зарождалось движение, которое позднее было названо Русским религиозным и интеллектуальным возрождением. Юная, прогрессивно мыслящая интеллигентка явно стремится к поискам абсолюта. В поисках себя, она начинает писать стихи и часто посещает модные салоны. В пятнадцать лет Лиза знакомится с поэтом-символистом Александром Блоком, который посвятил ей стихотворение «Когда вы стоите на моем пути…». В восемнадцать лет она выходит замуж за Дмитрия Кузьмина-Караваева, молодого юриста, который вводит ее в литературные круги. Однако, вскоре Лиза начинает понимать суетность дискуссий, которые ведутся на этих встречах.

В начале 1913 года Елизавета и Дмитрий расходятся. Богемные литературные собрания отходят на второй план, молодая женщина продолжает свой путь в поисках веры. По благословению правящего митрополита Петербургского она, — первая женщина, — посещает богословские курсы при Духовной академии, по окончании которых успешно сдает экзамены.

Градоначальница

Когда разразилась революция, Лиза примкнула к партии социал-революционеров. Идеалистические взгляды эсеров, пытавшихся соединить западную демократию с русским народничеством, в тот момент были ближе всего ее настроениям. В 1918году, в разгар гражданской войны, Лиза живет со своей матерью и дочерью Гаяной Кузьминой-Караваевой в Анапе. Как всегда, она находится в центре политических событий. В городе возникает неразбериха с властью, а жизненные проблемы остаются, поэтому, когда начинаются выборы в городскую думу, Лиза принимает в них горячее участие, и ее выбирают членом муниципального совета — ответственной за образование и медицину. Вскоре обстоятельства складываются так, что она становится городским головой. Теперь ей приходится искать выход из самых невероятных ситуаций, которые возникают в связи с трудностями гражданской войны и постоянной сменой власти. Так, при красных она, отстаивая порядок в городе, бесстрашно противостояла матросам-красноармейцам, спасая культурные ценности города. Когда же город захватили белогвардейцы, ее арестовали, обвинив в сотрудничестве с местными советами. Дело было передано в военный трибунал. К счастью, все обошлось двумя неделями домашнего ареста. На благополучный исход судебного дела во многом повлиял Даниил Ермолаевич Скобцов, видный деятель кубанского казачьего движения. Вскоре после суда Елизавета Юрьевна стала его женой.

Эмиграция

Красные активно занимали южные территории России, белое движение приходило к концу, делались еще некоторые попытки удержать Юг. Д.Е. Скобцов, продолжавший активную политическую деятельность, как член кубанского правительства, настоял на эвакуации семьи. Елизавета, ожидающая ребенка, ее мать С.Б. Пиленко и дочь Гаяна отплыли из Новороссийска по направлению к Грузии. Путешествие протекало в самых тягостных условиях. К счастью, сын Юра благополучно родился уже в Тифлисе.

Через некоторое время, продолжая трудный путь бегства, семья перебралась в Константинополь, где они воссоединились с Д.Е.Скобцовым, а затем в Сербию, где в 1922 году родилась дочь Анастасия. Дети были крещены в один день. Следуя за волной русских беженцев, в 1923 году они перебрались в Париж, ставший столицей русской эмиграциии.

Тогда же молодая женщина сближается с Русским студенческим христианским движением, участвует в собраниях молодежи, где много и ярко рассказывает о недавно пережитых в России грандиозных событиях, и благодаря своему юмору и дару общения, быстро находит всеобщее признание.

В 1926 году она посещает богословские курсы на Сергиевском подворье в Париже, где близко знакомится с выдающимися богословами своего времени. Ее многое связывает с Н.А.Бердяевым, Г.П.Федотовым, К.В.Мочульским и И.И.Фондаминским. К этому времени относится ее духовное сближение с о.Сергием Булгаковым, вскоре она становится его духовной дочерью.

С 1930 она — разъездной секретарь РСХД. Ей доверена работа по оказанию духовной и социальной помощи русским эмигрантам, таким же как она и ее семья, рассеянным по всей Франции. Во время своих поездок по Франции она видит русских страдающих хроническими заболеваниями, туберкулезных, спившихся, сбившихся с пути. Она посещает дома умалишенных и находит там русских, которые, не зная французского языка, не могут объясниться с врачами. Она понимает все отчетливее, что ее призвание не в чтении блестящих докладов, а в том, чтобы выслушать, утешить, оказать конкретную помощь. В этом ее диаконическое служение. После ее выступлений люди спешат поговорить с ней наедине. Случалось, что перед комнатой, где она вела разговоры, собиралась очередь, как перед исповедью. Но главное, к чему она стремится — это отдать все свои дарования Богу и людям.

Так приходит решение посвятить себя Богу через монашество. Ее желание наталкивается на многочисленные препятствия. Для многих православных прошлое Елизаветы Юрьевны, ее политические убеждения, и, особенно, два ее неудавшихся замужества, несовместимы с вхождением в монашескую жизнь. Другие, как Н.А.Бердяев, опасались, что монашеское облачение будет скорее препятствием для осуществления ее собственного призвания. Но митрополит Евлогий (Георгиевский), глава православных русских приходов в Западной Европе, благосклонно принял желание Елизаветы. Он находит и каноническое разрешение: номоканон, признавая и применяя 22-ю и 17-ю новеллы императора Юстиниана допускает развод, если один из супругов жаждет вступить в монашескую жизнь. Чин пострига произошел 16 марта 1932 года на Сергиевском подворье в Париже, митрополит Евлогий напутствовал ее: «Нарекаю тебя в честь Марии Египетской: как та ушла в пустыню к диким зверям, так и тебя посылаю я в мир к людям, часто злым и грубым, в пустыню человеческих сердец».

Монашество в миру

Лето после пострига мать Мария проводит в разъездах по православным женским монастырям в независимой в то время Прибалтике. Она возвращается из этого путешествия, убежденная в несоответствии традиционных форм монашества современной исторической ситуации. Ей они кажутся устаревшими, более того, зараженными духом «буржуазности» — антиподом истинного монашеского призвания.

Слова евангельской притчи о Страшном Суде мать Мария принимает буквально: «Пустите за ваши стены беспризорных воришек, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь, опустошитесь, умалитесь, — и как бы вы не умалялись, как бы ни опустошались, — разве это может сравниться с умалением, с самоуничижением Христа. Примите обет нестяжания во всей его опустошающей суровости, сожгите всякий уют, даже монастырский, сожгите ваше сердце так, чтобы оно отказалось от уюта, тогда скажите: «Готово мое сердце, готово».

Дом, открытый для всех

Начало 30-х годов ознаменовалось во Франции суровым экономическим кризисом. Безработица среди русских эмигрантов приняла размеры настоящего бедствия. Мать Мария решила открыть дом, где будет принят как брат и сестра всякий, кем бы он ни был, пока остается еще хоть немного места. Денег на это начинание у нее не было, но беспредельная вера в помощь Божию окрыляла ее. Благодаря поддержке англиканских друзей, она сняла дом на Вилла де Сакс в Париже. Но очень быстро в нем становиться слишком тесно, и она перебирается в большой полуразрушенный дом на улице Лурмель в XV округе Парижа.

Энергичная монахиня с широкой улыбкой, несколько небрежно одетая в подрясник со следами краски, готовая прийти на помощь любому, кто ее позовет, она быстро становится известной. Среди насельников Лурмель две-три монахини; повар — мастер на все руки; несколько семей, не имеющие средств к существованию; душевнобольные, которых когда-то выручила мать Мария из психиатрических лечебниц. Здесь же находят приют и утешение безработные, правонарушители, бездомные, молодые женщины легкого поведения, наркоманы.

Вместе с матерью Марией, разделяя все тяготы повседневных забот, трудятся члены ее семейства: мама — Софья Борисовна, сын Юрий и дочь Гаяна; они помогают ей и в столовой и в церкви, которая была переделана из старого гаража. Церковь была украшена иконам, написанными и вышитыми самой матерью Марией, она прекрасно владела искусством древнего лицевого шитья. В церкви на Лурмель богослужения и требы совершались назначенным приходским священником, это были последовательно сменявшие друг друга отцы: Евфимий (Вендт), Лев Жилле, Киприан (Керн) и Дмитрий Клепинин.

Мать Мария с большой любовью расписала часовню, но в службах участвовала не регулярно. Безмерное количество неотложных дел отвлекало ее. Она сама закупала продукты, для чего отправлялась на рассвете пешком с большим мешком на спине и неизменной тележкой через весь Париж на центральный рынок (Чрево Парижа). Продавцы, знавшие эту странную монахиню, отдавали ей по низким ценам, а зачастую и бесплатно, остатки некоторых не распроданных и скоропортящихся продуктов. Случалось, она всю ночь проводила вокруг центрального рынка, переходя из одного кафе в другое, где, облокотившись о стойку, дремали бродяги. Она быстро распознавала русских, говорила с ними, приглашала их «на Лурмель» чтобы попытаться разрешить их трудности.

Среди всех своих забот мать Мария находит время писать статьи на волнующие ее темы, она опять начала сочинять стихи, и, по примеру героев Достоевского, любит пообсуждать богословские и философские проблемы, часто до глубокой ночи. Религиозно-философская академия, основанная Н.А.Бердяевым, собирается в столовой ее дома на Лурмель, и мать Мария выступает с докладами и принимает самое горячее участие в дискуссиях.

Вспоминает близкий друг матери Марии К.В. Мочульский: «Мать все умеет делать: столярничать, плотничать, малярничать, шить, вышивать, вязать, рисовать, писать иконы, мыть полы, стучать на машинке, стряпать обед, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любит физический труд и презирает белоручек. Еще одна черта: она не признает законов природы, не понимает, что такое холод, по суткам может не есть, не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт — материальный и духовный».

В 1935 году, при активной поддержке друзей-единомышленников, она основывает объединение «Православное дело». Почетным председателем объединения становится митрополит Евлогий. «Православное дело» разворачивает обширную социальную деятельность: создает два общежития для бедных; дом для выздоравливающих туберкулезных больных в Нуази-ле-Гран; на улице Лурмель открывает приходскую школу, курсы псаломщиков, а также миссионерские и лекторские курсы; издает одноименный журнал.

Сопротивление

Вторая мировая война в Европе разразилась в 1939, после поражения 1940 года наступила немецкая оккупация. Тяжелые времена, наступивший голод — не застали мать Марию врасплох. С практической хваткой, в которой сказывается опыт прошлого, она не только организует запасы питания, но и устанавливает контакт с мэрией ХV округа, которая берет под свое покровительство дом на улице Лурмель, объявляя его муниципальной столовой, выдает матери Марии продуктовые карточки и сами продукты.

Вскоре начинаются гонения на евреев. Мать Мария ни секунды не сомневается в том, как надо действовать. Она давно предчувствовала опасность гитлеровской идеологии. Теперь она делится с Мочульским: «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос. Неужели вам непонятно, что борьба идет против христианства?… Теперь наступило время исповедничества».

Дом на Лурмель быстро становиться известен как убежище. Там скрывают тех, кому угрожает опасность, для них получают поддельные документы, их переводят в «свободную зону». Мать Мария тесно связана с Сопротивлением. Друзья «Православного дела» составляют список заключенных русских и евреев и организуют пересылку писем и посылок. Отец Дмитрий выдает свидетельства о крещении тем, кто просит. Тем временем ужасы немецкой оккупации продолжаются: в ночь с 4 на 5 июля 1942 года арестованы 13 тысяч евреев и доставлены на зимний велодром, в двух шагах от Лурмель. Мать Мария проникает туда и проводит три дня, утешая подругу-еврейку и помогая добровольцам Красного Креста оказывать помощь больным. В этих невероятных условиях она бесстрашно спасает троих детей, пряча их в ящике для мусора.

После длительных допросов вся группа была доставлена в форт Романвиль, затем в этапный лагерь Компьен, где мать Мария смогла последний раз увидеть своего сына. Сохранились воспоминания ее соузницы И.Н.Вебстер, невольной свидетельницы этой встречи: «Наутро, часов в пять, я вышла из своей конюшни и, проходя коридором, окна которого выходили на восток, вдруг застыла на месте в неописуемом восхищении от того что увидела. Светало, с востока падал какой-то золотистый свет на окно, в раме которого стояла мать Мария. Вся в черном, монашеском, лицо ее светилось, и выражение на лице такое, какого не опишешь, не все люди даже раз в жизни преображаются так. Снаружи под окном, стоял юноша, тонкий, высокий, с золотыми волосами и прекрасным чистым прозрачным лицом. На фоне восходящего солнца и матъ, и сын были окружены золотыми лучами… Ни мать, ни сын не знали, что это их последняя встреча в этом мире». Из Компьена мужчин отправили в Бухенвальд, а мать Марию в женский лагерь Равенсбрюк.

8 февраля 1944, в концлагере Дора скончался отец Дмитрий. Что стало с Юрой Скобцовым, неизвестно, по всей вероятности, он погиб в газовой камере.

О поведении матери Марии в заключении сохранилось множество свидетельств соузниц, среди которых наиболее яркое принадлежит племяннице Шарля де Голля, Женевьеве де Голль-Антоньоз: «На своем тюфяке она устраивала настоящие кружки, где рассказывала о русской революции, о коммунизме, о своем политическом и социальном опыте и иногда, более глубоко – о своем религиозном опыте. Мать Мария читала отрывки из Евангелия и Посланий по ‘Настольной книге христианина’, которая уцелела у одной из соузниц во время обыска. Она толковала прочитанное в нескольких словах. Подле нее мы молились и порой пели тихим голосом. Мать Мария часто посещала блок русских девушек «солдаток», которые принимали ее с любовью. Она с восхищением рассказывала нам о их мужестве. Быть может, в этих юных лицах она находила лицо своей дочери Гаяны, которая вышла замуж за советского студента и умерла в России».

Одаренная исключительной жизнестойкостью и непоколебимой верой, Мать Мария обладала многими качествами, помогающими выжить даже в ужасных условиях концлагеря. «Всякий в блоке ее хорошо знал, — вспоминает одна из ее приятельниц Жаклин Пейри, — она хорошо ладила и с молодежью и с пожилыми, с людьми разных политических взлядов и с людьми совершенно различных верований. Она нам расказывала про свой общественный опыт во Франции. Мы ее расспрашивали об истории России, о ее будущем… Эти дискуссии являлись для нас выходом из нашего ада. Они помогали нам восстанавливать утраченные душевные силы, они вновь зажигали в нас пламя мысли, едва тлевшее под тяжким гнетом ужаса».Аллегорическое изображение высадки Союзников. Вышивка матери Марии, лагерь Ревенсбрюк

Она, столько раз утешавшая других, теперь умолкает. Трудно сказать что-то определенное о кончине матери Марии. Разделенная со своими товарищами по заключению, она была переведена в Югендлагерь и стала жертвой последнего отбора. 30 марта, в Великую Пятницу, мать Мария была отобрана комендантом Шварцгубером «налево» — в группу смертников, среди тех, кто не мог уже передвигаться. По другим свидетельствам, она сама вступила в группу отобранных, и тем самым добровольно пошла на мученичество.

«От хвороста тянет дымок,

Огонь показался у ног

И громче напев погребальный.

И мгла не мертва, не пуста,

И в ней начертанье креста —

Конец мой, конец огнепальный!»

Иллюстрации к статье взяты с сайта, посвященного матери Марии

За други своя…

Не секрет, что личность матери Марии (Скобцовой) вызывает серьезные дискуссии. В частности, вполне обоснованной критике подвергаются ее публицистические высказывания о монашестве, весьма спорными являются ее богословские мнения. Как в связи с этим относиться к ее канонизации Вселенским Патриархатом?

1 мая этого года Константинопольская Православная Церковь причислила к лику святых русскую монахиню Марию (Скобцову)

Первые друзья
Елизавета Пиленко — таково девичье имя матери Марии (Скобцовой) — родилась 8 (20) декабря 1891года в Риге. Ее детские годы прошли в Анапе, куда после смерти деда переехала семья. В 1906 году после внезапной смерти отца семья переезжает в Петербург, где было много родных и друзей.
Одной такой дружбой Лиза гордилась долгие годы. Ей было лет пять, когда Константин Петрович Победоносцев — обер-прокурор Священного Синода — впервые увидел ее у бабушки, которая жила напротив его квартиры и с которой у них была старинная дружба. Победоносцев очень любил детей и умел, как редко кто из взрослых, понимать их. Даже, когда Лиза бывала в Анапе, ей приходили письма от старшего друга. Пока она была маленькой, письма были попроще, со временем переписка становилась серьезней и нравоучительней. В одном из писем К.П. Победоносцев писал: «Слыхал я, что ты хорошо учишься, но, друг мой, не это главное, а главное — сохранить душу высокую и чистую, способную понять все прекрасное». «Я помню, — вспоминает мать Мария — что в минуты всяческих детских неприятностей и огорчений я садилась писать Константину Петровичу, что мои письма к нему были самым искренним изложением моей детской философии… Помню, как взрослые удивлялись: зачем нужна Победоносцеву эта переписка с маленькой девочкой? У меня на это был точный ответ: потому что мы друзья». Дружба эта продолжалась лет семь. Но наступили трудные годы для России, вначале Японская война, потом события 1905 года, студенчески волнения. «В моей душе началась большая борьба. С одной стороны, отец, защищающий всю эту революционно настроенную и казавшуюся мне симпатичною молодежь, с другой стороны, в заповедном столе письма Победоносцева». И Лиза решилась: выяснить все у самого Победоносцева. Не без волнения она пришла к нему и задала один единственный вопрос — «Что есть истина?». Он, старый друг, понял, какие сомнения мучают ее и что делается в ее душе.
«Милый мой друг Лизанька! Истина в любви, конечно. Но многие думают, что истина в любви к дальнему. Любовь к дальнему — не любовь. Если бы каждый любил своего ближнего, настоящего ближнего, находящегося действительно около него, то любовь к дальнему не была бы нужна. Так и в делах: дальние и большие дела — не дела вовсе. И настоящие дела — ближние, малые, незаметные. Подвиг всегда незаметен. Подвиг не в позе, а в самопожертвовании, в скромности…», — таков был ответ Победоносцева. Но в тот момент он не удовлетворил её мятущуюся душу, многолетней дружбе пришел конец. И все же семя упало на добрую почву и дало плод, который взошел и вырос.
В Петербурге, как и во многих крупных городах России в то время зарождалось движение, которое позднее было названо Русским религиозным и интеллектуальным возрождением. Юная, прогрессивно мыслящая интеллигентка явно стремится к поискам абсолюта. В поисках себя, она начинает писать стихи и часто посещает модные салоны. В пятнадцать лет Лиза знакомится с поэтом-символистом Александром Блоком, который посвятил ей стихотворение «Когда вы стоите на моем пути…». В восемнадцать лет она выходит замуж за Дмитрия Кузьмина-Караваева, молодого юриста, который вводит ее в литературные круги. Однако, вскоре Лиза начинает понимать суетность дискуссий, которые ведутся на этих встречах.
В начале 1913 года Елизавета и Дмитрий расходятся. Богемные литературные собрания отходят на второй план, молодая женщина продолжает свой путь в поисках веры. По благословению правящего митрополита Петербургского она, — первая женщина, — посещает богословские курсы при Духовной академии, по окончании которых успешно сдает экзамены.

Градоначальница
Когда разразилась революция, Лиза примкнула к партии социал-революционеров. Идеалистические взгляды эсеров, пытавшихся соединить западную демократию с русским народничеством, в тот момент были ближе всего ее настроениям. В 1918году, в разгар гражданской войны, Лиза живет со своей матерью и дочерью Гаяной Кузьминой-Караваевой в Анапе. Как всегда, она находится в центре политических событий. В городе возникает неразбериха с властью, а жизненные проблемы остаются, поэтому, когда начинаются выборы в городскую думу, Лиза принимает в них горячее участие, и ее выбирают членом муниципального совета — ответственной за образование и медицину. Вскоре обстоятельства складываются так, что она становится городским головой. Теперь ей приходится искать выход из самых невероятных ситуаций, которые возникают в связи с трудностями гражданской войны и постоянной сменой власти. Так, при красных она, отстаивая порядок в городе, бесстрашно противостояла матросам-красноармейцам, спасая культурные ценности города. Когда же город захватили белогвардейцы, ее арестовали, обвинив в сотрудничестве с местными советами. Дело было передано в военный трибунал. К счастью, все обошлось двумя неделями домашнего ареста. На благополучный исход судебного дела во многом повлиял Даниил Ермолаевич Скобцов, видный деятель кубанского казачьего движения. Вскоре после суда Елизавета Юрьевна стала его женой.

Монашество в миру
Лето после пострига мать Мария проводит в разъездах по православным женским монастырям в независимой в то время Прибалтике. Она возвращается из этого путешествия, убежденная в несоответствии традиционных форм монашества современной исторической ситуации. Ей они кажутся устаревшими, более того, зараженными духом «буржуазности» — антиподом истинного монашеского призвания. Слова евангельской притчи о Срашном Суде мать Мария принимает буквально: «Пустите за ваши стены беспризорных воришек, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь, опустошитесь, умалитесь, — и как бы вы не умалялись, как бы ни опустошались, — разве это может сравниться с умалением, с самоуничижением Христа. Примите обет нестяжания во всей его опустошающей суровости, сожгите всякий уют, даже монастырский, сожгите ваше сердце так, чтобы оно отказалось от уюта, тогда скажите: «Готово мое сердце, готово».

Дом, открытый для всех
Начало 30-х годов ознаменовалось во Франции суровым экономическим кризисом. Безработица среди русских эмигрантов приняла размеры настоящего бедствия. Мать Мария решила открыть дом, где будет принят как брат и сестра всякий, кем бы он ни был, пока остается еще хоть немного места. Денег на это начинание у нее не было, но беспредельная вера в помощь Божию окрыляла ее. Благодаря поддержке англиканских друзей, она сняла дом на Вилла де Сакс в Париже. Но очень быстро в нем становиться слишком тесно, и она перебирается в большой полуразрушенный дом на улице Лурмель в XV округе Парижа. Энергичная монахиня с широкой улыбкой, несколько небрежно одетая в подрясник со следами краски, готовая прийти на помощь любому, кто ее позовет, она быстро становится известной. Среди насельников Лурмель две-три монахини; повар — мастер на все руки; несколько семей, не имеющие средств к существованию; душевнобольные, которых когда-то выручила мать Мария из психиатрических лечебниц. Здесь же находят приют и утешение безработные, правонарушители, бездомные, молодые женщины легкого поведения, наркоманы. Вместе с матерью Марией, разделяя все тяготы повседневных забот, трудятся члены ее семейства: мама — Софья Борисовна, сын Юрий и дочь Гаяна; они помогают ей и в столовой и в церкви, которая была переделана из старого гаража. Церковь была украшена иконам, написанными и вышитыми самой матерью Марией, она прекрасно владела искусством древнего лицевого шитья. В церкви на Лурмель богослужения и требы совершались назначенным приходским священником, это были последовательно сменявшие друг друга отцы: Евфимий (Вендт), Лев Жилле, Киприан (Керн) и Дмитрий Клепинин.
Мать Мария с большой любовью расписала часовню, но в службах участвовала не регулярно. Безмерное количество неотложных дел отвлекало ее. Она сама закупала продукты, для чего отправлялась на рассвете пешком с большим мешком на спине и неизменной тележкой через весь Париж на центральный рынок (Чрево Парижа). Продавцы, знавшие эту странную монахиню, отдавали ей по низким ценам, а зачастую и бесплатно, остатки некоторых не распроданных и скоропортящихся продуктов. Случалось, она всю ночь проводила вокруг центрального рынка, переходя из одного кафе в другое, где, облокотившись о стойку, дремали бродяги. Она быстро распознавала русских, говорила с ними, приглашала их «на Лурмель» чтобы попытаться разрешить их трудности.
Среди всех своих забот мать Мария находит время писать статьи на волнующие ее темы, она опять начала сочинять стихи, и, по примеру героев Достоевского, любит пообсуждать богословские и философские проблемы, часто до глубокой ночи. Религиозно-философская академия, основанная Н.А.Бердяевым, собирается в столовой ее дома на Лурмель, и мать Мария выступает с докладами и принимает самое горячее участие в дискуссиях.
Вспоминает близкий друг матери Марии К.В. Мочульский: «Мать все умеет делать: столярничать, плотничать, малярничать, шить, вышивать, вязать, рисовать, писать иконы, мыть полы, стучать на машинке, стряпать обед, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любит физический труд и презирает белоручек. Еще одна черта: она не признает законов природы, не понимает, что такое холод, по суткам может не есть, не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт — материальный и духовный».
В 1935 году, при активной поддержке друзей-единомышленников, она основывает объединение «Православное дело». Почетным председателем объединения становится митрополит Евлогий. «Православное дело» разворачивает обширную социальную деятельность: создает два общежития для бедных; дом для выздоравливающих туберкулезных больных в Нуази-ле-Гран; на улице Лурмель открывает приходскую школу, курсы псаломщиков, а также миссионерские и лекторские курсы; издает одноименный журнал.

Сопротивление
Вторая мировая война в Европе разразилась в 1939, после поражения 1940 года наступила немецкая оккупация. Тяжелые времена, наступивший голод — не застали мать Марию врасплох. С практической хваткой, в которой сказывается опыт прошлого, она не только организует запасы питания, но и устанавливает контакт с мэрией ХV округа, которая берет под свое покровительство дом на улице Лурмель, объявляя его муниципальной столовой, выдает матери Марии продуктовые карточки и сами продукты.
Вскоре начинаются гонения на евреев. Мать Мария ни секунды не сомневается в том, как надо действовать. Она давно предчувствовала опасность гитлеровской идеологии. Теперь она делится с Мочульским: «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос. Неужели вам непонятно, что борьба идет против христианства?… Теперь наступило время исповедничества».
Дом на Лурмель быстро становиться известен как убежище. Там скрывают тех, кому угрожает опасность, для них получают поддельные документы, их переводят в «свободную зону». Мать Мария тесно связана с Сопротивлением. Друзья «Православного дела» составляют список заключенных русских и евреев и организуют пересылку писем и посылок. Отец Дмитрий выдает свидетельства о крещении тем, кто просит. Тем временем ужасы немецкой оккупации продолжаются: в ночь с 4 на 5 июля 1942 года арестованы 13 тысяч евреев и доставлены на зимний велодром, в двух шагах от Лурмель. Мать Мария проникает туда и проводит три дня, утешая подругу-еврейку и помогая добровольцам Красного Креста оказывать помощь больным. В этих невероятных условиях она бесстрашно спасает троих детей, пряча их в ящике для мусора.

8 февраля 1943 гестапо совершило налет на Лурмель и арестовало Юру Скобцова (сына матери Марии, который несмотря на свои 20 лет также активно участвовал в Сопротивлении), отца Дмитрия Клепинина и еще нескольких человек. Матери Марии, которой в то время не было в Париже, дали знать, что ее сын будет освобожден, если она сама явится в гестапо. Когда она пришла туда, ее тотчас арестовали, никого не освободив. По рассказам С.Б. Пиленко, гестаповец Гофман крикнул ей: «Вы дурно воспитали Вашу дочь, она только жидам помогает!», на что Софья Борисовна ответила: «Это неправда, моя дочь настоящая христианка, и для нее нет «ни эллина, ни иудея», а есть человек. Она туберкулезным и сумасшедшим и всяким несчастным помогала. Если бы и Вам грозила беда, то и Вам помогла бы». Мать Мария улыбнулась и сказала: «Пожалуй, помогла бы».
После длительных допросов вся группа была доставлена в форт Романвиль, затем в этапный лагерь Компьен, где мать Мария смогла последний раз увидеть своего сына. Сохранились воспоминания ее соузницы И.Н.Вебстер, невольной свидетельницы этой встречи: «Наутро, часов в пять, я вышла из своей конюшни и, проходя коридором, окна которого выходили на восток, вдруг застыла на месте в неописуемом восхищении от того что увидела. Светало, с востока падал какой-то золотистый свет на окно, в раме которого стояла мать Мария. Вся в черном, монашеском, лицо ее светилось, и выражение на лице такое, какого не опишешь, не все люди даже раз в жизни преображаются так. Снаружи под окном, стоял юноша, тонкий, высокий, с золотыми волосами и прекрасным чистым прозрачным лицом. На фоне восходящего солнца и матъ, и сын были окружены золотыми лучами… Ни мать, ни сын не знали, что это их последняя встреча в этом мире». Из Компьена мужчин отправили в Бухенвальд, а мать Марию в женский лагерь Равенсбрюк.
8 февраля 1944, в концлагере Дора скончался отец Дмитрий. Что стало с Юрой Скобцовым, неизвестно, по всей вероятности, он погиб в газовой камере.
О поведении матери Марии в заключении сохранилось множество свидетельств соузниц, среди которых наиболее яркое принадлежит племяннице Шарля де Голля, Женевьеве де Голль-Антоньоз: «На своем тюфяке она устраивала настоящие кружки, где рассказывала о русской революции, о коммунизме, о своем политическом и социальном опыте и иногда, более глубоко – о своем религиозном опыте. Мать Мария читала отрывки из Евангелия и Посланий по ‘Настольной книге христианина’, которая уцелела у одной из соузниц во время обыска. Она толковала прочитанное в нескольких словах. Подле нее мы молились и порой пели тихим голосом. Мать Мария часто посещала блок русских девушек «солдаток», которые принимали ее с любовью. Она с восхищением рассказывала нам о их мужестве. Быть может, в этих юных лицах она находила лицо своей дочери Гаяны, которая вышла замуж за советского студента и умерла в России».
Одаренная исключительной жизнестойкостью и непоколебимой верой, Мать Мария обладала многими качествами, помогающими выжить даже в ужасных условиях концлагеря. «Всякий в блоке ее хорошо знал, — вспоминает одна из ее приятельниц Жаклин Пейри, — она хорошо ладила и с молодежью и с пожилыми, с людьми разных политических взлядов и с людьми совершенно различных верований. Она нам расказывала про свой общественный опыт во Франции. Мы ее расспрашивали об истории России, о ее будущем… Эти дискуссии являлись для нас выходом из нашего ада. Они помогали нам восстанавливать утраченные душевные силы, они вновь зажигали в нас пламя мысли, едва тлевшее под тяжким гнетом ужаса».

Наступает весна 1945 года. Эти последние месяцы перед освобождением были очень мучительны. Мать Мария просит одну из соузниц, Е.А.Новикову, запомнить и передать свое последнее послание митрополиту Евлогию и отцу Сергию Булгакову: «Мое состояние сейчас – это то, что у меня полная покорность к страданию, и это то, что должно быть со мною, и что если я умру, в этом я вижу благословение свыше».
Она, столько раз утешавшая других, теперь умолкает. Трудно сказать что-то определенное о кончине матери Марии. Разделенная со своими товарищами по заключению, она была переведена в Югендлагерь и стала жертвой последнего отбора. 30 марта, в Великую Пятницу, мать Мария была отобрана комендантом Шварцгубером «налево» — в группу смертников, среди тех, кто не мог уже передвигаться. По другим свидетельствам, она сама вступила в группу отобранных, и тем самым добровольно пошла на мученичество.
Мать Мария погибает 31 марта 1945 года. Предчувствуя это, она еще в 1938 году пишет:

«От хвороста тянет дымок,
Огонь показался у ног
И громче напев погребальный.
И мгла не мертва, не пуста,
И в ней начертанье креста —
Конец мой, конец огнепальный!»

Митрополит Антоний Сурожский в своем Слове о матери Марии сказал: «мать Мария, подобно древнему, многострадальному Иову, не поддалась соблазну «приписать безумие Богу». Она прожила в разрывающих душу и плоть противоречиях сострадания и ответственного несения своего христианского имени: любовью Любви ради, в умирании ради Жизни, в отдаче своей жизни ради правды Царствия Божия. Ее образ будет становиться светлей и светлей, ее духовное значение будет для нас все возрастать по мере того, как и мы начнем понимать последний смысл Любви воплощенной и распятой».

Иллюстрации к статье взяты с сайта, посвященного матери Марии

Не секрет, что личность матери Марии (Скобцовой) вызывает серьезные дискуссии. В частности, вполне обоснованной критике подвергаются ее публицистические высказывания о монашестве, весьма спорными являются ее богословские мнения. Как в связи с этим относиться к ее канонизации Вселенским Патриархатом?
За комментарием мы обратились к ректору ПСТГУ члену Синодальной комиссии по канонизации святых протоиерею Владимиру ВОРОБЬЕВУ.

– Святые, канонизированные в одной Поместной Православной Церкви, являются святыми всей Церкви. Поэтому пока у нас есть единство с Вселенским Патриархатом, пока между нашими Церквами есть евхаристическое общение, святые, канонизированные Вселенским Патриархатом, являются и нашими святыми. Пока святой не канонизирован, могли быть сомнения, но после канонизации сомнения должны быть отложены в сторону. Когда какого-то человека хотят рукоположить во священника или в епископа, мы тоже можем выражать свои сомнения – хорошим ли он будет епископом или священником, сможет ли он исполнять свое служение. Но если он рукоположен, то мы должны подойти под благословение, потому что Церковь его рукоположила. Канонизация святого – это деяние церковного соборного разума, и мы не можем ставить под сомнение благодатную силу этого деяния. Это принцип нашего церковного единства. Так что не следует говорить: мать Мария там канонизирована, а у нас не канонизирована. Если были сомнения, можно сказать по-другому: мы сомневались в возможности канонизации, но теперь мы должны ее признать.
По поводу же сомнений, связанных с публицистическими высказываниями матери Марии, или с ее биографией (участие в партии эсеров, второе замужество), или с образом жизни, не вполне похожим на традиционный монашеский, с ее свободой в отношении священноначалия, с тем, что она не очень связывала себя послушанием, то я хочу напомнить, что эти сомнения относятся не к той стороне ее жизни, за которую она канонизирована. Она канонизирована не за эту свою жизнь, а за мученический подвиг. Она отдала свою жизнь за други своя именно как монахиня, как христианка. Она прекрасно понимала, что ее деятельность по спасению ближних в очень страшный момент оккупации смертельно опасна. И она тем не менее на это шла. Ее арестовали как участницу Сопротивления, но она ведь занималась не какой-то партизанской диверсионной деятельностью, а, будучи монахиней, просто всячески помогала людям, спасала людей и этим исполняла свой христианский долг. Именно поэтому ее страдания и ее мученическая смерть стали основанием для канонизации. Точно так же мы канонизируем очень многих новых мучеников и исповедников российских, не вникая особенно в обстоятельства их жизни. Потому что, по древнему учению Церкви, мученическая кровь смывает все грехи, и в истории Церкви известны случаи, когда некрещеные люди, исповедавшие веру во Христа и после этого претерпевшие мучения, почитались в Церкви как святые мученики. Про них говорилось, что они крещены своей кровью. Поэтому мы и сейчас принимаем мученический подвиг независимо от жизни человека как основание для канонизации. А в мученической кончине матери Марии нет никаких сомнений.
Что же касается сомнительных с богословской точки зрения высказываний матери Марии, то в документах нашей Комиссии по канонизации существует текст, который говорит, что причисление к лику новомучеников не означает канонизации литературного, эпистолярного или другого их наследия . Канонизация новомученика не значит, что все, что человек написал в своей жизни, – это творение святого отца. Это канонизация не за жизненный подвиг, а за подвиг в смерти, подвиг, который венчал жизнь человека. Мать Мария исполнила заповедь Христову: «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13). Именно это мы считаем основанием для ее канонизации, а не ее богословие.
Вообще, мне кажется, неправильно воспринимать канонизацию как какой-то окончательный суд о человеке, такой «билет в Царство Небесное». Кто мы такие, чтобы судить? Наша задача значительно проще. Мы хотим послужить Церкви, прославляя новых святых. Есть огромное множество людей, которые совершили подвиги исповедания веры, подвиги любви к Богу и ближним. Из них мы выбираем наиболее яркие примеры, чтобы Церковь смотрела на них и видела в них некий образ подвига и веры. Вот что такое канонизация. Это свидетельство наше здесь на земле о тех подвигах, которые совершили люди, или о тех чудесах, которыми Господь их прославляет, или о том учении, которое Церковью было принято, которое утвердило веру в народе Божием, и так далее. Именно в этом смысле мы причисляем тех или иных людей к лику святых и именуем их учителями, строителями Церкви, святителями, мучениками, исповедниками, преподобными. При этом, конечно, очень много святых остается не канонизированными, неизвестными миру, но Богу они ведомы и в Царстве Божием они будут там, где Господь им судил быть.
Мы, конечно, как люди грешные, можем ошибаться. Ошибки возможны и в канонизации, и тогда они исправляются временем. Бывает, что какое-то решение принимается, а потом оказывается, что Церковью это решение не воспринято, рецепции церковной не происходит. Например, канонизировали святого, а Церковь не стала его особенно-то почитать. Признали канонизацию важной, занесли имя святого в святцы, составили службу, а никто ее не служит. А бывает наоборот — какого-то святого мимоходом в числе прочих канонизировали, не составили службы и мощи не открыли, а едут толпы народа на его могилку и молятся, и почитание растет, и удивительные чудеса происходят. И тогда Церковь исправляет свои ошибки: оказывается, этого святого из числа местночтимых надо прославить всецерковно. Так что народ участвует в этом процессе. Это происходит не так четко и ясно, как в бухгалтерии и не так юридически оформлено, как у католиков, но в этом-то и сила Православия: мы не убираем из канонизации тайну. Мы делаем по-человечески то, что мы можем, но мы всегда помним, что окончательное решение принадлежит Богу.
Думаю, что со временем встанет вопрос, что подвиг матери Марии начался в ее сострадательном служении нищим и убогим еще до войны. Уже тогда она по существу отказалась от какой-либо «жизни для себя», начала «отвергаться себя» по Евангелию. Отвергнуться себя, взять крест свой и пойти за Христом на страдания и смерть - это ее сознательный выбор, это осуществления заповеди Христовой, веление ее глубоко уверовавшего и полюбившего Христа сердца. Не на словах, не по видимости, а по сердцу своему она стала христианской, и Господь прославил ее мученической кончиной.